Патриарх Никон

Все прежние его мечты, что он возвратится на Дон, заживёт с братом Фролом миролюбиво (о жене своей, казачке, он не думал) и в семейном счастье, сразу разбились. Он сделался мрачен и запил.

По дороге они останавливались у сел и, по тогдашнему выражению, учиняли дурости и воровство.

Медленно шли они и только к Покрову подошли к Царицыну. Приказ был — не впускать казаков в город, но у воеводы Унковского не было столько войска, чтобы воспрепятствовать Стеньке войти с его казаками в город закупить сани, так как наступили морозы.

Впустили казаков. Чтобы удержать их от пьянства, Унковский велел продавать водку по двойной цене; а когда два казака позволили себе грабёж, он задержал у одного пару лошадей с санями и хомутами, у другого — пищаль.

Казаки прибежали к Стеньке, поселившемуся у купца Федьки Сидорова, ходившего с Усом в Ферапонтов монастырь, и принесли ему жалобу на воеводу.

Стенька рассвирепел: велел тотчас, чтобы Федька пошёл с ним разыскивать воеводу.

С большою толпою казаков двинулись они к воеводскому двору и стали вламываться в его палаты. Воевода выскочил из окна и спрятался куда-то.

Стенька искал его по всем хоромам, но, не найдя, отправился в церковь, где он осматривал даже алтарь.

В церкви шла обедня, и там молилась в это время купчиха Алёна: она стояла на коленях, делала поклоны, не обращая внимания на шум казаков.

   — Кто это? — спросил Стенька Федюшку.

   — Великая черница — дома расскажу.

Не найдя здесь воеводы, Стенька возвратился домой; Унковский, когда всё успокоилось, отправился в приказную избу.

Не успел он войти туда, как явился казачий старшина, запорожец.

Обругал он воеводу и даже потрепал у него бороду; в это же время появился в избе Стенька.

Дело обошлось довольно миролюбиво: воевода заплатил казакам за хомут, сани и лошадей, но при этом Стенька молвил:

   — Коли ты станешь впредь нашим казакам налоги чинить, так тебе от меня живу не быть.

После этого Стенька возвратился домой и за обедом выслушал рассказ о великой чернице, о грамоте к нему, Стеньке, от Брюховецкого и как они шли с Усом освободить Никона, да тот отказал.

   — Сегодня же, как стемнеет, веди меня к ней, — задумчиво произнёс Стенька. — Но что бы она не испугалась, ты, Федька, пойди и скажи, что я буду к ней.

   — Пущай придёт, — молвила инокиня, когда Федька явился к ней, — только один с тобою, но без молодцев своих.

Вечером Стенька с Федькою Сидоровым прокрадывались к дому инокини, и когда постучали в ворота, им открыл двери Жидовин.

Войдя в избу, Стенька перекрестился иконам и пошёл под благословение к хозяйке. На ней была одежда монахини, на голове клобук, а на груди крест, осыпанный драгоценными каменьями, — подарок царевны Татьяны Михайловны.

   — Сатане, водяному, а не Богу служишь ты, — крикнула она со сверкающими глазами, отдёрнув руку, — да, водяному. Слышала, как бросил ты наложницу свою, прекрасную персидскую царевну, в воду водяному... а сегодня, в день святой Богородицы, ворвался ты в алтарь... Да как тебя земля выносит... Не благословение, а проклятие на твою голову... пущай отныне царевна мучит и преследует тебя...

Стой... молчи... виноват... каюсь... грешен... И так царевна ночью выплывает из воды и тянет ко мне свои синие руки.

Стенька упал на колени, прильнул лицом к полу и зарыдал.

   — Много нужно для твоего спасения! — ещё с большим жаром крикнула инокиня.

   — Скажи, что должен делать... Раздам всё, что имею... пойду ко гробу Господню... на Иордан... Постригусь... в чернецы пойду...

   — Не отмолишь этим грехов, а должен ты положить душу свою за овцы.

   — Прикажи...

   — Стонет по всему царству, от Урала до Смоленска, от Соловок до Киева, вся русская земля... Боярские люди точно овцы, а бояре, помещики — точно звери лютые: пьют и сосут они кровь христианскую, бьют холопов и батогами, и кнутами, кожу с них сдирают... А земля и душа Богом даны... Коль хочешь искупления, так подыми знамя чёрной земли, иди освобождать угнетённых и уничтожать притеснителей — и тогда ты положишь душу за овцы.

   — Положу я и голову, и душу за них, только прости и благослови, великая черница...

   — Клянись! Вот крест, — и она сняла с груди крест.

   — Клянусь святым Богом и Богоматерью, — и он поцеловал крест.

   — Прощаю и благословляю тебя...

Стенька поднялся и, сильно потрясённый, возвратился домой.

Вскоре Стенька объявил себя против государства: из Москвы в Астрахань ехал сотник с царскими грамотами. Ночью казаки напали на струг, пограбили его, а царские грамоты бросили в воду.

От сотника требовали, чтобы он выдал беглых крестьян, бывших в его отряде. Он отказал.

Узнав об этом, князь Прозоровский послал к нему с тем же требованием.

   — Как ты смел прийти ко мне, собака, с такими речами! — крикнул он посланному. — Чтобы я выдал друзей своих?! Скажи воеводе, что я его не боюсь, не боюсь и того, кто повыше его. Я увижусь и рассчитаюсь с воеводою. Он — дурак, трус! Хочет обращаться со мною как с холопом, а я прирождённый вольный человек. Я сильнее его: я расплачусь с этими негодяями...

На другой день он двинулся на Дон, где он уже прежде сделал себе Земляной городок между Кагальниковом и Ведерниковом; перезвал он сюда из Черкасска брата Фрола и жену свою.

Стал сзывать он к себе людей, и в ноябре при нём уж находилось около трёх тысяч человек.

Весною 1670 года он явился в Черкасск и почти овладел им: никто ничего не мог с ним поделать; отсюда он двинулся в город Паншин, куда привёл ему голутвенных Васька Ус.

Собралось около батюшки Степана Тимофеевича около семи тысяч, и он объявил: идти вверх по Волге под государевы города, выводить воевод и идти в Москву против бояр.

Вскоре загорелся мятеж по всему востоку Руки и слышались в пожарищах, в дыму, пламени и кроволитии имена Никона и царевича Алексея.

Но на побоище слышалось не одно лишь имя Стеньки, было ещё несколько других, из которых не менее гремели имена: Харитонова, Федьки Сидорова и Алёны, еретички-старицы.

Шли даже слухи, что Никон с царевичем да с батюшкою Степаном Тимофеевичем идут освобождать крестьян и наказать воевод и бояр.

Хотел Стенька положить голову свою за овцы, но образ несчастной персиянки не оставлял его, и он, отвергнув брак, венчал казаков, обводя их с невестами вокруг дерева, причём пелись только свадебные песни.

Коли я, да атаман, совершил такой грех, — думал он, — так пущай мы все грешны.

Когда же боярство узнало, что в лагере Стеньки произносится имя Никона, они передали об этом царю, и Никона ещё крепче стали запирать в келью и разобщили со всем светом.

XLII

НАТАЛЬЯ КИРИЛЛОВНА НАРЫШКИНА

После смерти царицы Марьи Ильиничны хозяйкою царского терема сделалась царевна Татьяна Михайловна.

Царские дочери имели в это время следующий возраст: Евдокия — двадцати двух, Марфа — шестнадцати, София — двенадцати, Екатерина — десяти, Мария — девяти, Феодосия — шести лет.

Старшие дочери усопшей и сама царевна Татьяна были против нового брака царя, вот почему на новый год, т.е. 1 сентября 1669 года, она имела следующий разговор с Анной Петровной Хитрово, мамкою нового наследника престола Фёдора.

   — Слышала ты новость, — говорила раздражённо царевна, — братец затеял женитьбу. Смотрины назначил к февралю... племянницы мои ревмя плачут: дескать, не хотим мачехи. Покойная матушка говаривала: коль будет мачеха, добра не ждать.

   — Да ведь царь-то не Бог знает как стар, — молвила уклончиво Хитрово, — ему и сорока нетути... а кровь так и брызжет из щёк...

   — Оно-то так, да не к слову, уж оченно он разжирел, — вздохнула царевна. — Люблю-то и я его без души, да чего боюсь: кабы к нему не влез тестик облыжный. Братец мой покладист; ну, и учнёт всем ворочать, да и сживёт всех наших родственников со свету, а мачеха загрызёт и племянников, и нас с тобою, Анна Петровна.