Переяславская Рада (Том 1)

– Трудный путь прошел народ... Тебе, гетман, доверили мы жизнь свою и будущее свое. Разве не падали мы порою духом и вера в тебя разве не гасла порой? Скажу открыто, гетман, – бывало и такое. Но порыв твой к единению с землей русской, гетман, искупал все... И хочу я, Мартын Терновый, посполитый из села Байгорода, шесть лет стоящий под твоими малиновыми хоругвями, гетман, хочу ныне сказать послам московским:

– Станем навеки плечо к плечу с братьями русскими, и никто никогда не одолеет нас! А тебе, гетман, за то, что привел нас к этому счастливому дню, – хвала и честь!

Мартын одним духом опорожнил кубок, но губы вытереть не успел – гетман подошел к нему, обнял и поцеловал. И крепко пожали руку Мартыну бояре Бутурлин и Артамон Матвеев, и прочие послы русские, а Иван Золотаренко дружески похлопал Тернового по плечу:

– И не думал, что ты языком владеешь, как саблей. Душевно говорил ты, Мартын!

...Сидел Мартын Терновый сбоку на лавке. И не слыхал уже, о чем говорилось в комнате. Мысли его были далеко. Былое прошло в памяти длинной и страшной чередой. Вспомнилась ночь в порубежном русском селении, вспомнилась мать. Он может теперь честно и открыто взглянуть ей в глаза. А была бы Катря... Старая, неизлечимая боль сжала сердце Мартына. Там, за Диким Полем, сидели еще давние и хищные враги, вековечные грабители и палачи – татары и турки. Еще не время было отдыхать и тешить себя мечтами.

Мартын шевельнул плечами, словно сбрасывал с себя бремя воспоминаний, и услыхал слова Хмельницкого:

– Вызволив народ из-под шляхетской неволи, должны мы еще одолеть закоренелого и страшного врага – крымцев и турок, которые разоряют земли наши и адскими муками терзают людей наших...

Глава 17

...С утра было пасмурно. Потом ветер развеял серое стадо туч.

Переяслав расцвел на заре малиновыми знаменами. Торжественно звонили колокола церквей. Выползло солнце из-за облаков, щедро облило купола собора Успения и церквей, улицы и площади, заиграло лучами в окнах.

Приезжие и местные, переяславчане, – все спешили скорее на улицу. Пешему пройти нелегко, а уж проехать на санях или верхом едва можно.

Колокола звенели весело, призывно. По всем улицам пешие и конные казаки били в бубны, звали охрипшими голосами:

– На Раду, люди, на великую Раду!..

На стенах замка сто трубачей трубило в трубы.

Праздник! Праздник!

«Как на Пасху», – подумал Гуляй-День, торопясь на площадь, где собирались на Раду казаки.

Он оглянулся: еще далеко за ним, вплоть до самого конца улицы, шло множество людей. Разноголосый гомон колыхался в свежем морозном воздухе.

Ветер спал, и звонко разносились на морозе веселые голоса. И в сердце Гуляй-Дня вошло какое-то чудесное, тревожное и сладкое чувство великой и давно желанной победы. Снег скрипел под ногами. Солнечно пламенели стяги.

Казак в сбитой набекрень шапке крепко пожал руку Гуляй-Дню и восторженно проговорил:

– Эх, брат! Дождались-таки мы! Оправдал наши надежды Хмель!

– Оправдал! – откликнулся Гуляй-День, и ему захотелось во что бы то ни стало повидать сейчас Хмельницкого и пожать ему руку.

***

...Уже полно было народу на площади, а все новые подходили...

Детвора взобралась на деревья, на крыши, пристроилась на заборах. И не только дети...

В восьмом часу утра ударили в бубен на майдане. Все глаза устремились к широкому помосту посреди площади, покрытому алым сукном.

У помоста казаки с пиками, в синих жупанах и синих шапках с красными шлыками – гетманская стража.

Гуляй-День протиснулся вперед. Часто дышал. Пар вился изо рта. Он тоже, как и все, глядел на помост, точно откуда-то из-под него должны были появиться гетман и старшина.

Говор пронесся по площади:

– Идут!..

– Идут!..

– Гетман впереди!..

– Да то не гетман...

– Ты мне говоришь? Гетман! Ослеп, что ли?..

Кто-то спросил за спиною у Гуляй-Дня:

– Какой день нынче?

Гуляй-День с досадой ответил:

– Сам видишь, не ослеп... Хороший, солнечный.

– Дурень! Я про число спрашиваю.

– Восьмое.

– Так вот запомни: восьмое января года тысяча шестьсот пятьдесят четвертого.

Гуляй-День ответил:

– Я запомню!..

Гетман и старшина всходили на помост. Снова зашумели в толпе.

– Вон тот, толстый, – Носач.

– А этот, что с перначем?

– Джелалий. А тот справа, возле гетмана, – Золотаренко...

– Гляди, мой полковник Пархоменко.

– А вон наш – Стародуб...

Генеральный есаул Лисовец поднял булаву. Генеральный бунчужный Томиленко стал позади Хмельницкого и поставил возле его правого плеча бунчук. Ветер рванул бунчук и взвеял его над головой гетмана.

Хмельницкий сделал шаг вперед. Напряженная тишина легла на майдан.

Медленно обвел гетман взглядом широкую площадь, море голов, детей на деревьях и на крышах. Мелькнула мысль: «Дети когда-нибудь расскажут...»

Гуляй-Дню показалось, что гетман узнал его, и он почувствовал, встретившись с ним взглядом, как сладко сжалось сердце. Майдан застыл недвижимо. Хмельницкий вдохнул январский воздух, ощутил где-то в груди его морозную чистоту и поднял булаву:

– Братья казаки, полковники, есаулы, сотники, все Войско Запорожское, все православные!

Ведомо вам, как избавились мы, с божьей помощью от руки гонителей церкви нашей, озлобивших все христианство. Уже шесть лет живем в войнах непрестанных, без государя. Для того Раду собрали мы ныне явную, для всего народа, чтобы избрали вы с нами себе государя из четырех, какого желаете.

Царь турецкий зовет нас к себе в подданство, шлет непрестанно послов своих. Второй – хан крымский, тоже того хочет. Третий – король польский. А четвертого сами просим и хотим быть под его высокою рукою. Это царь братского нам народа, великий самодержец русский – государь Алексей Михайлович. Там суть земля родная и братья наши, с которыми мы, плечо к плечу, русские земли не раз защищали и которые не дадут нас на поругание и обиду злым ворогам.

Царь турецкий – басурман. Всем вам ведомо, как притесняет он веру нашу и какое поношение и муки терпят братья наши в краях, подвластных ему.

Хан татарский – такого же поля ягода. Король Речи Посполитой... что вам рассказывать? Вспомните сегодня все зло и горе, причиненное народу нашему панами... Сами ведаете!

Православный царь, великий государь Алексей Михайлович, одного с нами благочестивого закона, одной веры православной. Великий государь, видя муки народа нашего, снизойдя к просьбам нашим, прислал к нам великое посольство, дабы оно, если Рада так приговорит, приняло нас под его высокую руку. Братья наши оружно идут к нам на помощь. Пускай знают Варшава, Стамбул, Бахчисарай, Вена, Рим и прочие столицы, где злое против нас умышляют, что в единении с народом русским мы неодолимы и неприступны будем.

А буде кто с нами тут на Раде не согласен, тому теперь, куда хочет: вольная дорога!..

– Волим под царя московского, православного! – раздался громовый голос над ухом у Гуляй-Дня.

– Добро! – крикнул во всю глотку Гуляй-День и в этот миг увидал наискось от себя Нечипора Галайду, поймал его взгляд и снова крикнул:

– Волим под царя московского!

– Добро! – катилось по площади, плыло по улицам, точно по ручьям, где тесно, бок о бок, стояли люди.

– Волим! – гремел майдан одним могучим голосом.

Мартын Терновый, стоя у помоста, тоже кричал:

– Добро! Волим под царя московского! – а, глянув вбок, увидал раскрасневшееся лицо давнего приятеля, Нечипора Галайды, и еще громче закричал:

– Волим!

Крылато и весело нес ветер это слово. Хмельницкий оглянулся на полковников. Мгновенно в памяти встали шесть лет битв и тревог. Он резко обернулся к площади, клокотавшей криками, и, подняв над головой булаву, голосом, каким звал в бой все эти шесть лет, выкрикнул:

– Так будем же едины с народом русским навеки!

И в ответ ему одним голосом из тысяч грудей вырвалось громовое: