Игра. Достоевский

Тут он, погруженный в себя, многое, видимо, пропустил, а очнулся когда, вскинул тревожно глаза и стал чуть не в полубеспамятстве слушать, во всех углах раздавался отчётливый голос Бакунина, не очень и громкий сам по себе, однако тотчас было слыхать, что это голос человека трибуны:

   — Народная революция начнётся с разрушения всех организаций и учреждений: церквей, парламентов, судов, административных органов, армий, банков, университетов и прочего, которые составляют жизненный элемент самого государства. Государство должно быть разрушено до основания. Одновременно приступят в общинах и городах к конфискации в пользу революции всего того, что принадлежит государству, конфискуют также имущество всех реакционеров и предадут огню все судебные дела и имущественные и домовые документы, а всю бумажную гражданскую, уголовную, судебную и официальную труху, которую не удалось истребить, объявят потерявшей всю свою силу. Таким путём завершится народная революция, и после того как её враги будут лишены раз навсегда всех средств вредить ей, уже не будет никакой надобности чинить над ними кровавой расправы, которая уже потому нежелательна, что она рано или поздно вызывает неизбежную реакцию.

Огарёв, глядя на руки, бессильно лежавшие на столе, возразил очень тихо, но едва раздавался голос Бакунина, все замолкали, и потому тоже стало слышно в каждом углу:

   — Попытка народной революции нынче была бы вредна.

Бакунин бросил карты на стол, переставая играть, и ответил резко, откидываясь на своём стуле назад:

   — Никакая попытка никогда не вредна!

Огарёв пожевал губами, потрогал под глазом щёку, точно чесалось там или это он размышлял, и всё-таки примирительно произнёс:

   — Попытки бывают и вредные, но вот ты-то для чего жаждешь вредной попытки? Я думаю, для того, что она тебе доставляет занятие, хотя бы и общему делу вредила. Ты войди вглубь себя самого и очистись. Говорю не в укор, а как мольбу о том, чтобы ты выше себя общее дело поставил, человеческую свою чистоту.

Бакунин отмахнулся, беззлобно смеясь:

   — Ковыряясь в душе, ты находишь в себе разные гадости. Нет сомнения, что всякий без исключения, кто захочет в себе ковырять таким образом, много найдёт неприличного. Однако зачем предаваться излишнему ковырянию прошедшего своего, своей несчастной души? Ведь это занятие самолюбивое и бесполезное совершенно. Прошедшего не воротишь. Не каяться мы должны, не жалеть о прошедшем своём, а собрать всё, что осталось у нас от наших прошедших обид и ошибок, собрать силы ума, уменья, здоровья, страсти и воли и сосредоточить всё это для служения одной последней, любимейшей цели, а наша цель с тобой — революция!

Огарёв намеревался что-то ещё возразить и начал было: «Да, революция...» — но тут Бакунин бесцеремонно его перебил:

   — Полно тебе, чай давай лучше пить.

Антося в тот же миг поднялась и вальяжно, медлительно вышла, за ней шустро выскочил какой-то молодой человек. Огарёв со словами: «Вот я представлю тебе...» — нагнулся к самому уху Бакунина, и Бакунин тут же согласно кивнул, но громко сказал: «Только не надо имён», поднялся во весь свой значительный рост. Огарёв тоже поднялся с такой добродушной улыбкой, что Фёдор Михайлович тотчас не мог не понять, что речь завелась про него, тоже поднялся, сделал шаг в сторону двери и затоптался на месте, испугавшись неприличия своей попытки бежать, не зная, зачем это всё и что он должен будет сказать.

Огарёв между тем подступил и мягко сказал:

   — Автор «Мёртвого дома», рекомендую.

Бакунин встал перед ним со скрещёнными руками, смерил его быстрым взглядом живых карих глаз и вдруг громко спросил:

   — Вы не масон?

Он опешил и едва выдавил из себя:

   — Не масон.

   — Не мадзинист [61]?

   — Не мадзинист.

   — Ну, значит, вы наш и должны вступить в наше братство [62].

Он так опешил, что едва нашёлся сказать:

   — Я террора терпеть не могу.

Бакунин рассмеялся громко, открыто и совершенно искренно возразил:

   — Я также не ожидаю ни малейшей пользы от цареубийства в России, даже готов согласиться, что цареубийство решительно вредно, возбуждая временную реакцию в пользу царя, однако не удивляюсь отнюдь, что моё мнение разделяют не все и что под тяжестью нынешнего невыносимого, говорят, положения найдётся человек, философски менее развитый, но зато более энергичный, чем я, который подумал, что гордиев узел можно одним ударом разрезать. Несмотря на теоретический промах его, я не могу отказать ему в своём уважении и должен признать его нашим перед гнусной толпой лакействующих царепоклонников.

Он ахал в душе, готов был что-то кричать, всё больше бледнел и только сказал:

   — Я также терпеть не могу конституций.

Бакунин всё улыбался искушающей какой-то улыбкой:

   — И это ещё ничего. У нас имеются члены-соревнователи, вовсе не обязанные вступать в какие-либо заговоры, а только помогающие словом или пером распространению наших идей. Вам надобно непременно в число соревнователей записаться.

Это было нелепо уже до того, что он опамятовался, с собой кое-как совладал, улыбнулся язвительно и с ещё большей язвительностью продолжал разговор:

   — Пожалуй, только вот эти клятвы на кинжалах не очень мне нравятся.

Бакунин воскликнул:

   — И не нужно никаких клятв! Это мы для одних испанцев придумали, а от вас довольно одного вашего слова. Согласны?

И до того это стало ему любопытно, что он не мог не спросить:

   — А если согласен?

Бакунин улыбнулся широчайшей улыбкой:

   — Тогда, как новый наш брат, вы должны уплатить двадцать франков.

И он улыбнулся, с неслыханным удовольствием на этот раз признаваясь в полнейшей своей нищете:

   — У меня нет ни гроша и беременная жена.

Бакунин сказал только: «Жаль», без всяких церемоний поворотился спиной, возвратился к столу, на котором уже ворчал большой самовар, стояли стаканы и сахарница, полная крупно колотым сахаром, сел на свой стул, принял от Антоси налитый только на две трети стакан, бросил в него один за другим три больших куска, так что стакан наполнился чуть не до края, стал, звеня ложкой, мешать, прислушиваясь к словам черноволосого человека с чрезвычайно сильным южным загаром, в отличном сюртуке и белоснежном белье, который спрашивал, какова же программа этого нового братства, и хотя вопрос задан был не ему, отчётливо громко ответил:

   — Уничтожение права наследования, свобода брака, равенство женщин и усыновление детей обществом.

Черноволосый воскликнул, всем телом поворотившись к нему, отставив стакан:

   — Как, и вы думаете, что если не любовь к детям, я согласился бы забраться в эту дьявольскую страну, далёкую от прекрасной Франции и лишённую всего того, что делает жизнь счастливой?!

Бакунин отхлебнул из стакана и спокойно сказал:

   — А, простите, мсье, вы женаты, я и не знал.

Черноволосый между тем выходил из себя:

   — Нет, чёрт побери, я ещё не женат, но, воротясь завтра домой, безусловно найду какую-нибудь женщину, которая мне подойдёт, и тогда женюсь на ней, и я вам отвечаю, что у меня будут дети.

Бакунин жадными глотками выпил стакан чрезвычайно сладкого чая, протянул его ко всему равнодушной Антосе и, пока она снова наполняла его очень крепкой заваркой, хладнокровно разъяснил свою мысль:

   — Вы подумайте только, что же произойдёт, если мы не отменим права наследования?

   — Да я об этом и думать не стану!

   — А вот что произойдёт, если мы не отменим права наследования: крестьяне станут передавать участки земли своим детям на правах собственности. Напротив, если вы одновременно с социальной ликвидацией отмените право наследования, то что же останется у крестьян?

   — Ничего я не хочу отменять!

   — У крестьян останется только голое фактическое владение, и это владение легко будет поддаваться преобразованию под давлением революционных событий и сил.