Вьетнамский кошмар: моментальные снимки

Это был худший отрезок моей жизни. Как никогда раньше я приблизился к краю пропасти. Свет покинул мою жизнь, и мой мир был чернее "Чёрной норы" Калькутты. Так тянулось месяцы и месяцы. У меня не было ни энергии, ни побуждений. Это был жестокий удар для жизни, которая и без того с раннего детства изобиловала трагедиями… Я ни с кем не разговаривал, только с моим другом Фрэнком Витманом, который один иногда забегал ко мне и приглашал на ужин по-китайски.

Со дня похорон в начале декабря и до середины марта Фрэнк был единственным человеком, которого я видел. И я благодарен за него Господу, потому что он всегда поднимал мне настроение. Целыми днями я сидел в тёмном доме и барахтался в мрачных думах. Впервые я по-настоящему почувствовал жало тоски. Ибо ни смерть отца, ни даже Вьетнам, где было потеряно столько товарищей, не смогли меня к ней подготовить.

Преодолеть тоску трудно и начинать нужно с ясного понимания, со смелого взгляда на себя и на смерть. Люди должны вплотную подойти к осознанию реальности смерти, и это осознание должно быть как на уровне чувств, так и на уровне разума. Хотя то, что кажется пониманием, может оказаться фальшивкой. Если понимание только интеллектуальное, то оно может быть обманчивым и весьма разрушительным.

Я был несчастен и раздражён. Я сохранил одежду Джойс. Я развесил по стенам её фотографии. Она умерла, но я её не похоронил. Я был не готов дать ей умереть. В душе я понимал, что её больше нет, но эмоционально отрицал этот очевидный факт. Она мне тогда всё время снилась, и сейчас ещё снится. Только во сне я её вижу сейчас. Я просыпаюсь – и мне грустно, что это всего лишь сон, что она не дышит рядом со мной.

Отправляясь за покупками, я искал её среди отделов супермаркета "Сэйфвэй", на парковке и в кафе, где мы часто сидели и болтали перед тем, как идти домой. Я не принял эту смерть сердцем – и превратил свою жизнь в кошмар, не умея примириться с окружающим миром.

Эмоциональное осознание требует и времени, и усилий, и боли, и страданий. Впоследствии меня будут защищать от моей боли, но лишь продлят её, растянут процесс страданий. Понимаешь, никому не дано забрать чужую боль. И я хотел лишь не чувствовать боли, полностью отрешиться от мира, просто не быть. Чего я хотел и что мне было нужно – это были разные вещи.

Мы все должны понимать чрезвычайную опасность затянувшейся, пущенной на самотёк, тоски. У меня не получалось грустить здоровым образом. До этой смерти умом я знал о скорби всё. Но когда она случилась, я потерял способность действовать. Я понимал, что происходит, но помочь себе не мог и всё глубже и глубже погружался в печаль.

Ни для кого не секрет, что североамериканское общество – это общество, отрицающее смерть; это общество, которое молится на молодость, которое прячет старость и немощь в богадельнях – с глаз долой; которое в средствах массовой информации расписывает смерть как трагическое, страшное, незаконное, нежелательное, нечестное и редко умиротворяющее событие и которое печётся только о чёртовом комфорте и удобствах : в этом обществе смерть часто интерпретируется как оскорбление, незваный гость, как нежеланный и ненужный факт жизни. Понимание смерти и способность пройти через скорбь не вписываются в Американскую Мечту и картину добропорядочной, всеми нами желаемой жизни.

Если кому-нибудь нужно удалиться и отречься от всех и вся, пусть будет так, но вместе с тем человек должен понимать последствия такого шага : плохая приспособляемость и нарушения нормальной деятельности наряду с воздействием затянувшейся тоски.

Для меня это обернулось усилением посттравматического стресса – синдрома, которым я страдал со времён войны и от которого, как оказалось, так трудно излечиться : гораздо труднее, чем избавиться от алкоголизма и неопределённости в 13-летней борьбе с раком. У меня не было разверстой раны, рана моя гноилась глубоко внутри, и я не знал, как к ней подступиться. Вот почему я начал писать "МОМЕНТАЛЬНЫЕ СНИМКИ" : чтобы справиться с раной, чтобы изгнать засевшего во мне дьявола и дать отпор впившимся в мою жизнь призракам. У тоскующих людей в голове целый рой чувств, которые необходимо как-то выразить. Либо открыто, в дружеской беседе, либо слезами, либо через ритуал; хоть поэзией, хоть прозой – будь то книжка или несколько писем, в которых человек выплеснет на бумагу свои чувства к усопшим и начнёт подчинять эти чувства себе. Но чувствам нужно дать выход, иначе неосвобождённая тоска станет разрушительным ужасом, который разобьёт жизнь на миллионы мелких осколков. Людей надо подталкивать к разговору об умерших, а это не всегда возможно; тогда лучшим выходом может стать выплеск чувств на бумагу. Бумага поможет облечь в слова и стройные фразы наши чувства, чтобы они не буравили мозги снова и снова, день за днём и месяц за месяцем.

Со смертью ребёнка трудно смириться всегда. Однако высшей целью преодоления горя является возможность вспоминать любимых без эмоциональных страданий. И хоть нескорый и тяжёлый опыт такого преодоления изматывает, он в то же время обогащает и приносит удовлетворение.

Кто познал поражения, испытал страдания и понёс потери, но нашёл выход с самых глубин этого трудного процесса, тот самый прекрасный человек на нашем пути. Такие люди несут в себе благодарность и восприимчивость и понимание жизни, которые наполняют их состраданием, добротой и полной глубокой любви заботой. Прекрасные люди просто так не появляются. Их высекает и лепит судьба, пока они не становятся такими, как предначертано. В смерти и горе нам нужна не столько защита от страданий, сколько мужество, чтобы их встретить. И нам нужен не валиум, чтобы унять боль, а скорее сила, чтобы с ней бороться. Если мы имеем мужество любить человека, то мы должны иметь мужество и скорбеть о потере любимого. И пусть любимые уходят, наша способность любить остаётся. У смерти нет правил, к ней не применишь расписание, она забирает людей всех возрастов и жизненных укладов, согласуясь со своим собственным временем и местом, и нам в этой жизни не дано постичь эту тайну. И как ни болезненна эта тайна, она даёт нам стимул расти, если, конечно, мы принимаем вызов, если мы встречаем переживания смело, преодолеваем их и в результате выходим к свету примирённые со смертью и нацеленные на жизнь.

Для усопшего все проблемы прекращаются, но мы-то должны идти дальше, мы должны найти способ справиться с потерей, чтобы в итоге вернуть себе эмоциональное равновесие.

Взросление есть осознание факта, что все мы смертны, что наше тело обратится в прах и со временем всех нас ждёт забвение, даже самых известных, даже Шекспира и Микеланджело, живших за сотни лет до нас, и только Господь будет помнить о каждом. Жизнь коротка и посему часто кажется бессмысленной и тщетной, ибо со дня появления на свет мы начинаем умирать. И только смерть придаёт нашему пребыванию на земле – каким бы коротким оно не оказалось – какой-то смысл. Мы не можем жить мужественно и уверенно пока не наладим отношений со смертью, пока не смиримся с собственной смертностью. Иногда, когда близкие умирают неожиданно, мы впадаем в панику, но паникуем мы не из-за смерти, а из-за того, что это событие заставило нас прикоснуться к собственной бренности. Я думаю, что раковые больные подтверждают это положение ярче других, потому что являют собой живые символы человеческой смертности, а тот, кто ещё не смирился со смертью, всеми способами бежит от умирания и городит вокруг себя стену из отрицания его.

Вот таким я себя и увидел в смерти Джойс и в своей битве с раковой опухолью. Некоторых колотит от страха при виде людей, чьи дни сочтены, потому что, повторюсь, мы – продукт трусливой, отрицающей смерть культуры.

Но лучше всего мы познаём смерть, когда назначен конечный срок, когда выносится приговор, когда врач сообщает, что жить нам осталось от силы полгода. И лишь тогда мы учимся, лишь тогда начинаем жить по-настоящему, ибо знаем уже наверняка, что жизнь отнюдь не бесконечна, как привыкли о ней думать. Тогда мы живём на полную катушку. Слушаем любимую музыку. Читаем любимые книги. Последний раз веселимся с закадычными друзьями. Мы проводим время с теми, кого любим. Колесим по знакомым закоулкам. Подойдя вплотную к самому краю, мы не можем усидеть на месте. Зачем же – кто знает – смерти всё это нужно, чтобы пробудить нас?