Вьетнамский кошмар: моментальные снимки

У меня не было ощущения, что книга получается. Меня всегда что-то не устраивало. Я постоянно выискивал недостатки. И вносил правки, от которых, может быть, она стала только хуже. А потом я понял, что книга не кончается потому, что не окончена моя жизнь, что история продолжается.

Сейчас лето 1994-го года, я живу в Вильямс-Лейке, провинция Британская Колумбия, и по-прежнему работаю над книгой. Порой она так выматывает меня эмоционально, что для сохранения душевного здоровья я забрасываю работу на целые годы.

Я погружаюсь в книгу с головой, потом отступаю на шаг, чтобы остыть и оценить, что получилось хорошо, а что не очень. Возвращаюсь и переписываю. Книга цепко держит меня. Я пленён ею, а иногда я ею просто одержим.

Дело в том, что Вьетнам зажёг огонь в моей груди, и я, закончив новый набросок, кладу его в чемодан и прячу в подвале под лестницей – подальше, с глаз долой, но ещё месяцы после того он бурлит во мне и клокочет.

А после остаётся ожог. Всё это сильно напоминает несчастную любовь. Когда заканчивается роман, ты либо начинаешь новый, либо прокручиваешь в голове старый до умопомрачения. Стоит только попасть в этот круг, и жить становится невмоготу.

С книгой та же картина. Единственным средством от такого ожога может быть новая работа, чем я и занялся : написал роман "КРУЗО НА ОСТРОВЕ РОЖДЕСТВА" о возвращении с войны домой.

Весной 86-го, с трудом отрабатывая первый вариант рукописи "КРУЗО", я бросил курить. Через несколько недель после этого Джойс поставили диагноз "рак лёгких", и вскоре, перед самым Рождеством, она умерла.

Она была самой светлой страницей в моей жизни. Мы дружили 12 лет. Когда она заболела, я забросил книгу, чтобы ухаживать за нею.

Это был жестокий удар. Она умерла в постели, и я полчаса просидел с ней рядом. Её глаза были открыты. Я попробовал закрыть их, но они опять открылись, и мне почудилось, что она смотрит на меня. Я прикоснулся к её руке – она постепенно холодела. Словно из тела выпускали воздух. Меня поразило, как быстро её шея стала твёрдой, как камень. Я открыл окна в спальне, потому что тело начало портиться. Запах смерти – страшный запах.

Приехал доктор и выписал свидетельство о смерти. Потом появились два человека из погребальной конторы. Они положили тело Джойс на носилки, завернули его в фиолетовое одеяло, привязали к носилкам и из спальни через гостиную понесли к серому лимузину. Эти два чужака, уносящих любимого человека, нагнали на меня тоску. Я понял, что никогда её не увижу, что через несколько часов её бренное тело сожгут, чтобы очистить от грехов.

Слава, слава…

Я не знал, чем заняться. Я сделал несколько звонков и поплёлся в торговый центр "Вестбрук-Молл". Помню, как в изумлении я двигался по торговым рядам. Звучали рождественские песни. В кафешках сидели громко смеющиеся люди, переполненные праздничным настроением. Моя жизнь, напротив, разваливалась на части, и никому не было до меня никакого дела. Жизнь шла своим чередом. Ничего не было более реального. Я был как громом поражённый. Словно попал в другой мир.

Смерть Джойс опустошила меня. Много лет мы были с ней счастливы. Я не знал, что делать. Меня взбесила её смерть посреди моей жизни. В голове замелькали эгоистичные мысли. Но у всех у нас появляются мысли, которые не повесишь на Аттилу.

Разве не так?

Когда она болела, я не думал о себе. Но вот она умерла, и я почувствовал собственную боль и думать теперь мог только о себе. О себе и своей боли. Чёрт бы побрал эту боль! Я не собирался отвлекаться на кого бы то ни было.

Мне попался Санта-Клаус.

Я видел, как дети опускали в почтовые ящики письма на Северный полюс для Санты. Они писали Старине Нику привезти из своей игрушечной волшебной избушки, что на верхушке мира, ворохи игрушек.

Но в том году как-то не по-доброму размышлял я о весёлом толстяке.

В жопу Санта-Клауса! Сукин сын не одарит меня тем, что нужно. Мне нужна Джойс. Я хочу назад мою женщину. Не жди от меня писем в этом году, Членик-Ник. Но как бы я всё-таки хотел отправить письмецо с планеты Плоть в мир теней. Я хотел сказать Джойс, как я зол на неё за то, что она набралась нахальства заболеть и дать дуба. Я чувствовал себя мальчишкой, которого бросил лучший друг…

Я устроил ей хорошие проводы – как она хотела. Я написал надгробную речь, и на похоронах звучали только мелодии из альбома "Чайка по имени Джонатан Ливингстон" Нила Дайамонда.

Она хотела, чтобы её кремировали и развеяли прах на горе Игл-Маунтин, нашей любимой вершине Скалистых гор, что в 100 милях к северо-западу от Калгари у ранчо "Йа-Ха-Тинда".

Я хранил урну с пеплом на рабочем столе, и, честно признаться, он всё время сыпался на пол.

Как-то вечером, через два месяца после её смерти, моё раздражение достигло апогея. Я поклялся небесами, что отыщу какую-нибудь девку и затрахаю её до смерти, чтобы сорвать злость.

– Если ты думаешь, что я до конца дней буду болтаться как говно в проруби и думать о тебе, то ты просто спятила! Уж как-нибудь справлюсь и без тебя …

Я чуть было не спустил её прах в унитаз. Я хотел разбить урну, высыпать пепел в воду, смыть и прокричать : "Счастливого пути, крошка, ступай на веки вечные в канализационную систему Калгари, а мне плевать, будешь знать, как умирать!

Но я не сделал этого.

Хотя знал, что она бы над этим только посмеялась. Всю зиму я крепился, а по весне разметал её прах именно там, где она завещала, и любовался при этом видом на реку Ред-Дир-Ривер.

После её смерти мне всё уже было до лампочки. Я тоже хотел умереть. Я устал цепляться за жизнь. Сначала во Вьетнаме. Теперь вот в Канаде.

*****

Тоска – долгий и трудный процесс, и порой нужна помощь, чтобы с ним справиться. Оглядываясь на свой печальный опыт, я сожалею, что рядом не оказалось никого, кто мог бы мне помочь. Думаю, мне было бы легче. Сплошь и рядом я совершал ошибки. Я отдалился от друзей, соседей, вообще от общества. Я плотно задёрнул шторы. Не отвечал на телефонные звонки. Редко выходил из дому при свете дня – разве только в продуктовый магазин. А если всё-таки выходил, то это случалось обычно после полуночи : три или четыре часа я мотался на машине, чтобы расплескать хоть часть своей злости – и ничего не выходило. Отмерив 20 миль, я возвращался домой, и, как и прежде, раздражение так распирало меня, что всякий раз я почти срывал с петель входную дверь. Я не мог сосредоточиться. Не мог уснуть. Но потом я впал в ещё более глубокую депрессию, и теперь мог только спать. По утрам не хотелось вставать с постели. О пище я вообще не думал. Я не хотел делать ничего. Я хотел умереть, просто не быть. У меня не было ни будущего, ни прошлого. Я жил во мраке. Ни живой, ни мёртвый. Я был словно восставший из мёртвых. О себе я не думал и будущего не видел. К тому времени я уже почти 20 лет страдал от депрессии – с самого возвращения из Вьетнама, и лекарства мне не помогали. Они только маскировали боль, и я жил, ничего не чувствуя, как зомби. А пойти бы тогда к врачу, да получить бы рецепт на прозак.