На краю света. Подписаренок

Через некоторое время все гласники и старосты были на своих местах, и Иван Иннокентиевич начал обсказывать им, сколько каждое общество выставило подвод в течение года и сколько ему полагается за это гоньбовых денег из волостных сумм.

Гласники внимательно слушали Ивана Иннокентиевича и во всем с ним соглашались. Да и что возразишь, когда эти цифры взяты от их же старост и писарей. Сомнения вызвала только комская цифра. Уж что-то много они выставили лошадей в этом году. Но об этом долго не спорили, так как знали, что комскому обществу пришлось выставлять много лошадей для мобилизованных.

А в остальном все шло как по маслу. Кульчекские выставили подвод на сто шестьдесят восемь рублей, анашенские на девяносто шесть рублей, ивановские на сорок семь рублей. И так далее — все восемнадцать сельских обществ. Когда все эти цифры сложили, получилась большая сумма в две с лишним тысячи рублей.

— Теперь, господа гласные, — продолжал Иван Иннокентиевич, — сюда надо добавить еще волостную гоньбу. При волостном правлении дежурит у нас в постоянном наряде три лошади. Общий разгон лошадей по волостному правлению в денежном исчислении выражается за год в сумме семисот девяноста двух рублей сорока пяти копеек. Эти деньги также подлежат раскладке в качестве волостных сборов.

И опять гласники безоговорочно высказали свое полное согласие на уплату этих денег.

Я слушал все это и никак не мог понять, почему Иван Иннокентиевич и старшина опасались обсуждения на сходе гоньбовых дел. Ведь гласники без шума, без спора принимают к обложению все предъявляемые им суммы.

Однако, как я увидел дальше, главная трудность состояла не в этом. При волостном правлении постоянно дежурят для служебных надобностей три лошади. В год это составляет тысяча девяносто пять лошадей. Лошадей должны поставлять в волость по очереди все восемнадцать сельских обществ. Иван Иннокентьевич заранее высчитал, что Кома должна держать гоньбу при волости семьдесят пять дней, наш Кульчек тридцать пять дней, Корякова двадцать два дня, все остальные деревин по-разному, сообразно имеющемуся у них числу домохозяев.

Теперь сходу оставалось только установить очередность отбывания гоньбы каждым обществом. Вот тут-то каждой деревне и надо было отстаивать свой интерес, чтобы ее не впятили отбывать эту гоньбу в неудобное время. Так что интересы получались у всех разные. Ни одному обществу не хочется отбывать гоньбу во время страды или сенокоса, в весеннюю или осеннюю распутицу. Волостное правление на это время ведь не закроешь. Всем хочется иметь более выгодную очередь в феврале или в марте, когда и дорога хорошая, и погода помягче, или в июне, когда все управятся с посевами.

На прошлогоднем волостном сходе после долгих споров такая очередь была установлена, с учетом того, какое общество и в какое время уже отбывало эту гоньбу и в каком порядке надо выполнять ее дальше. Иван Иннокентиевич все это объяснил сходу и зачитал им эти очереди. Но тут сразу начался большой шум, послышались крики, что гласникам хотят заткнуть рты какими-то списками и сделать все по-своему и что сход сам установит эти очереди.

— Ну что ж, господа гласные, дело ваше. Решайте его заново, — сказал Иван Иннокентиевич и уселся на свой стул за зеленым столом.

Я подошел к двери посмотреть, как сход будет решать это дело. Ближе всех от меня были анашенские и кульчекские гласники. Рядом с ними стояли безкишенские и проезжекомские. И вот анашенские что-то доказывали кульчекским и безкишенским, проезжекомские — анашенским и тесинским. Гласники других деревень вели такой же спор со своими соседями. Спор этот то затихал, то неожиданно вспыхивал, но в общем велся пока вполсилы, так как гласники еще не размялись после ночевки и не взялись еще как следует за свою тяжелую работу. Тут старшина решил поддать им немного пару и спросил:

— Так как, мужики? Надо ведь что-то решать.

Этот вопрос как бы подстегнул гласников. И прежде всего из тех деревень, которые уже отвели в этом году свою гоньбу. Они с ожесточением набросились на деревни, которым надо было еще отбывать свою очередь.

А те, конечно, старались отругиваться. Каждое общество старалось выгородить себя и впятить на неудобную очередь своих соседей. Так что начался сплошной крик и галдеж, которому не предвиделось конца. Старшина несколько раз пробовал вмешаться в этот спор, но его голос тонул в общем шуме. Наконец он махнул на все рукой и уселся за стол рядом с Иваном Иннокентиевичем. И тут Иван Иннокентиевич почему-то вспомнил обо мне.

— Как там у тебя? — спросил он, когда я, по его знаку, подошел к зеленому столу.

— Все в порядке, — ответил я.

— Никто не совался к документам?

— Никто не совался.

— Ну и хорошо. Дай-ка мне сюда книгу окладных сборов. Я тут займусь кое-чем, пока они шумят.

А гласники все кричали и кричали. И чем дальше, тем сильнее. К полудню крики и шум стали немного стихать. Похоже было, что гласники обо всем договорились. И тут старшина решил, что пора уж эти споры кончать.

— Так как же, господа гласники? — вопросил он. — Что будем делать?

И только он сказал это, сход опять как бы подстегнули. Первыми заорали комские. Их подхватили кульчекские, безкишенские, анашенские. Они требовали взяться наконец как следует за сисимских, коряковских, за витебских и александровских и запрячь их наконец в это дело. А те в свою очередь подняли крик о том, что сначала надо впрячь в работу медведевских и иржинских, а потом уж нападать на них. Медведевские и иржинские тоже не молчали и изо всех сил отругивались. Так проспорили до самого обеда, не решив ничего.

После обеда собрались в прежнем порядке и стали спорить дальше. Теперь мне стало даже неинтересно и слушать, и наблюдать этот спор. За Иваном Иннокентиевичем следить тоже уже не было нужды. Он сразу же по приходе взял из своего железного ящика какие-то бумаги и читал их. Теперь мне лучше было бы уйти домой. Но я помнил наказ Ивана Иннокентиевича никуда не уходить, так как я в любое время могу ему понадобиться.

Тем временем наступила ночь. На столе у старшины и Ивана Иннокентиевича зажгли лампу-молнию, а сход как ни в чем не бывало продолжал кричать и шуметь. Иногда спор совсем почти замирал, и тогда старшина обращался к гласникам со своим неизменным вопросом — как будем решать это дело? И каждый раз гласники с прежним остервенением возобновляли свой спор и крик.

Но за день они здорово устали и совершенно выдохлись. По квартирам, конечно, не расходились, но считали возможным выйти на двор, чтобы немного очухаться на свежем воздухе. А многие стали прятаться в мою комнату. Пройдет сюда как бы крадучись, присядет в уголок на корточки и слушает. Посидит так некоторое время, а потом ложится на пол. Скоро в углу около меня устроились несколько гласников. Глядя на них, я тоже улегся на свою тужурку около железного ящика. Тут меня стал одолевать сон. Поначалу я, конечно, бодрился, тряс головой, дрыгал ногами и руками, но все равно незаметно заснул, вернее говоря, забылся, так как все время слышал многоголосый гул волостного схода. Он то накатывался, и я тогда сразу просыпался, то уходил куда-то вдаль, как перекаты грома. И тогда я впадал уже в полное забытье.

Проснулся я, видимо, поздно, под чьим-то шабуром. В волости уж никого не было. На зеленом столе по-прежнему ярко горела лампа-молния. Двери в сени были открыты, и оттуда навевало холодом. Дедушко Митрей прибирал волость и, как всегда, беззлобно ругался. На этот раз он бранил гласников, которые наворотили здесь много грязи.

— Что, проснулся, брат? — приветствовал он меня. — Это я тебя накрыл шабуришком.

— Поздно уж? — спросил я.

— Да за полночь уж перевалило.

— А что решили, дедушко Митрей?

— Ничего, брат, пока не решили. Не такое это дело, чтобы сразу его решить. Иди-ко ты лучше в сторожку да устраивайся там на ночевку…

— Я домой пойду.

— Куда пойдешь? Будить всех? И дождь на улице. Иди, тебе говорят, в сторожку. В котелке на плите там чай стоит, а хлеб возьми в туеске на окошке. Там же сало. Отрежь себе ломтик. А спать ложись на нары в рестантскую камеру. Шабуришко-то возьми с собой. Накроешься там.