Смирнов. Русский террор

— Вот-с! Самый холодный, наилучшего розлива, — раздался голос полового.

Взяв с подноса кружку грушевого, Бахрушин жадно выпил квас, не отрываясь. Тут же принялся за вишневый. Но прохладные, пузырящиеся, как шампанское, квасы не утолили жажды, еще пуще распаленной пирожками.

— Повтори, — коротко приказал Николай Павлович.

— Сию миниту-с, — поклонился половой и, сунув поднос подмышку, снова исчез в прохладной темноте лавки.

Тоскливый взгляд Бахрушина скользнул вдоль Никольской и задержался на другом разносчике — тот ловко и быстро крошил прохожему купцу средней руки жареные мозги. Посолив мелкие кусочки, завернул их в плотную бумагу и подал вместе с дешевой деревянной ложкой-лопаткой.

Когда квасник вернулся с новой порцией грушевого и вишневого, Николай Павлович уже жевал мозги. Без всякого аппетита, быстро клал их в рот и глотал. От соленого пить захотелось вновь, будто и не было прежних двух получетвертных кружек.

Жадно выпив квас, Николай Павлович расплатился с половым и откинулся назад, тяжело дыша.

«Что это я, в самом деле? Вроде только из ресторана», — с тоской подумал он, поглаживая раздувшийся живот. Казалось, нитки, что держали пуговицы жилета, вот-вот треснут.

От съеденного навалилась сонная дремота, и тревога, грызшая Бахрушина с самого утра, притупилась. Морщась от боли в распертом желудке, когда под колеса «эгоистки» попадались камушки, Николай Павлович погрузился в тяжелую дрему. Вскоре он совсем забыл о встрече с Рябушинским, целиком сосредоточившись на неприятных внутренних ощущениях. Стало тяжело дышать, воздух казался жарким и душным, пуще прежнего взыграла жажда. Захотелось погрузиться в один из прохладных минеральных источников Баден-Бадена и подставить рот под ледяную струю целебной воды. Больше Бахрушин не мог думать ни о чем. Даже о предстоящем разговоре с тестем.

XI

Только Николай Павлович поднялся на второй этаж и перевел дух, присев на низкий кожаный диванчик в кабинете Смирнова, как явился адъютант великого князя, поручик Квасневский, тонкий, жеманный брюнет с ярко-красными, пухлыми губами. Он привез записку, с пометкой «П. А. Смирнову лично в руки». Получив письмо, Смирнов нахмурился и нетерпеливо, даже зло, разорвал конверт.

— Позвольте? — Квасневский протянул руку, чтобы забрать письмо. — Никак не могу оставить у вас.

Смирнов брезгливо сунул листок адъютанту, точно боялся прикоснуться к нему лишний раз.

Квасневский отвесил едва заметный поклон с мимолетной презрительной усмешкой и удалился.

Когда звук его шагов стих, заговорил Николай Венедиктович.

— Все же странно… Может, отложить до завтра? Сказать, что сегодня всей суммы не имеем. Нам ведь только время протянуть…

Тут директор покосился в сторону Бахрушина и замолчал.

— Неужели отдадите? — прошелестел он бескровными губами.

Смирнов долго глядел на него, не мигая. Потом кивнул.

— Так… так… — Николай Венедиктович снова покосился на Бахрушина. — Прикажете все отменить? Но… Другого случая может и не быть! Сегодня два, а завтра? Подумайте!

Петр Арсеньевич снова поглядел на директора. В груди что-то заныло, да так, что перед глазами появились черные точки. Вместо ответа он кивнул, потом медленно сел в кресло.

— Вам плохо? — встревожился Николай Венедиктович.

Бахрушин тревожно заерзал на своем месте, вытягивая шею, чтобы лучше видеть тестя. То, что Петр Арсеньевич успел ему рассказать, привело почетного гражданина в состояние легкого шока. Разумеется, Николай Петрович верил, что тесть не хочет убивать великого князя. Да и Николай Венедиктович, по большому счету, не сам дошел до такого сумасшедшего решения. Просто ему предложили… Некая боевая группа все равно планировала это убийство, уже давно. Просто сейчас, в свете возникших событий, Смирновым это было бы очень выгодно.

Николай Павлович оказался втянутым в это дело случайно, как, впрочем, и большинство участников. Случайно поссорившись с народовольцами-эмигрантами, в Москву приехал Иван Кольцов, случайно здесь попал в компанию студентов-социалистов, которым не хватало одного шага для полноценной боевой группы, случайно на одном из вечеров в этой группе оказался Морозов, случайно сам Бахрушин сел рядом с Саввой Тимофеевичем на съезде промышленников, случайно Николай Венедиктович попросил связать его с Морозовым, на предмет знакомства с новыми, невиданными доселе социалистами-революционерами, называющие себя «эсер», случайно тот свел его с Кольцовым… И вот Николай Павлович сидит на диване в кабинете Смирнова, ожидая, какие посреднические услуги потребуются от него на сей раз.

Смирнов сделал неопределенный жест рукой. Обычная дурнота, владевшая им последнее время, десятикратно усилилась. Грудь уже не давило. Просто во всем теле внезапно образовалась слабость, почти немощь. Стало казаться, что в кабинете мало света, душно. Он расстегнул верхнюю пуговицу тугого, обычно чуть врезающегося в жилистую шею воротника. Чуть подумав, расстегнул и сюртук.

— Неужели отдадите? — упавшим голосом спросил директор.

Прошло минут десять.

Николай Венедиктович вернулся с кожаным дорожным саквояжем. Поставил его на стол перед Смирновым.

— Два миллиона ассигнациями.

От вида такого богатства у Николая Павловича перехватило дух. Так вот зачем его позвали! Чтобы был надежный, уважаемый свидетель факта передачи денег! Но как же тогда завтрашнее?!. Отменить? Успеют ли?

Только Смирнов успел пересчитать деньги, в кабинет вбежал «мажордом» Тихон. Новейшее приобретение Машеньки. Она его переманила от князей Юсуповых. Особенной разницы между ним и Агафьей не было. Разве что старуха ходила важно, степенно, а Тихон носился по этажам, как угорелый, самолично проверяя чистоту дверных ручек и качество приобретенной рыбы. Все твердил про какого-то Вателя, чьим примером он «чрезвычайно восхищается». Оказалось, весь подвиг этого француза в том, что он повесился, не сумев добыть к морскому обеду достаточного количества морепродуктов.

— Там от… — увидев Бахрушина, Тихон осекся и доложил по форме. — От его высочества великого князя Сергея Александровича.

Петр Арсеньевич кивнул.

Минуты через две вошел господин в коричневом сюртуке по последней английской моде. Крахмальная манишка, круглое брюшко, тоненькие ножки и остатки курчавых волос вокруг блестящей лысины делали его похожим на жука. Лицо парламентера выражало довольство и даже некоторую надменность.

— Иван Антонович Плющик-Плющевский, — тонким, почти женским голоском представился вошедший.

Смирнов молча, не вставая со своего места, подвинул саквояж визитеру. Бахрушин понял, что настало его время. Он встал, приосанился и важно произнес:

— Я, Николай Павлович Бахрушин, почетный гражданин, действительный член юридической коллегии. Имею честь приходиться Петру Арсеньевичу тестем. Ничто из произошедшего за пределы этой комнаты не выйдет. Но передайте великому князю, что я присутствовал при счете и могу подтвердить, что в данном саквояже находится два миллиона рублей ассигнациями. Слово мое имеет вес и значение.

— Обязательно передам, — учтиво кивнул посланник.

Затем осторожно взял саквояж, будто тот хрустальный, взвесил в руках, кивнул.

— Хорошо, господа. Разрешите откланяться.

С этими словами он круто развернулся на каблуках и вышел, унося под мышкой состояние.

— Так и будете откупаться, Петр Арсеньевич? — спросил Бахрушин, повернувшись к тестю.

Смирнов промолчал. Дурнота стала почти нестерпимой. В глазах темнело. Где-то в глубине тела появилась странная, пульсирующая, ни на что не похожая боль. От нее расходились круги. Во рту возник неприятный привкус. Петр Арсеньевич медленно встал, подошел к столику с коньяками и наливками. Налил себе немного дагестанского. Отпил. Горчит! Петр Арсеньевич гневно сплюнул коньяк обратно в бокал. Хотел было сказать, чтоб изъяли со складов, но в последнюю минуту передумал. Может, дело не в коньяке? Могут ли вкус и обоняние так измениться, что прежде любимые блюда и напитки кажутся отвратительными? Вчера любимые разварные груши с рисом показались гнилыми. Но ведь не может быть, чтоб дома к обеду ему подали гнилых груш!