Решающий шаг

Нурджахан, поставив на таган котел с водой, присела на кошме у порога кибитки. Ее тринадцатилетняя дочь Шекер подбросила в костер сухого хвороста и побежала привязать теленка.

Совсем близко раздалось ржание гнедого. Нурджахан оглянулась и увидела подъехавшего Артыка. Соскочив с коня, Артык снял вьюк травы, притороченный сзади к седлу, серп и лопату. Потом расседлал коня и поставил седло у входа в кибитку.

— Как здоровье, сынок? — спросила Нурджахан, не отрываясь от работы.

— Я здоров, мама, спасибо, — ответил Артык.

Он повесил папаху, уздечку и камчу на суковатый столбик; сняв халат и кушак, бросил их под подушку и некоторое время наблюдал за работой матери.

Нурджахан быстро и ловко резала лапшу на деревянном кружке.

Артык опустился на кошму и оперся локтем на подушку. Шекер принесла ему чай.

— Спасибо, сестренка. Скоро привезу тебе дыньку. Есть уже с кулак величиной.

Шекер и недозрелым дыням была бы рада, но больше всего ее радовала возможность поговорить с братом. Она присела возле него, и между ними начался обычный шутливый разговор.

Когда Артык во второй раз наполнил пиалу зеленым чаем, Нурджахан спросила:

— Ну, как там посевы, сынок?

— Посевы, мать, хороши, лучше и желать не надо. Пшеница теперь напилась воды вдоволь. Ячмень поднимается густо, хлопок показывает ушки. Не сегодня-завтра и кунжут выбьется из-под земли.

Нурджахан запустила лапшу в котел и, стряхнув с кружка муку, стала рассказывать сыну новости.

— Знаешь, сынок, — начала она, — сегодня был у нас Халназар-бай и его люди. Прямо как побирушки какие-то. Даже неловко, когда такие почтенные люди обращаются к тебе с этим...

— У них только и дела, что поборы да сборы, — безразлично заметил Артык. Но тотчас у него шевельнулось подозрение. Он пытливо взглянул на Шекер и с тревогой спросил: — Ну, и что ты сказала им, мать?

— Не брани, сынок, я не могла противиться...

Артык подумал: «У баев совести нет. Может, Халназар приходил сватать Шекер за своего вдового сына?..» И, не докончив своей мысли, спросил: — Мать, я ничего не понимаю,— что ты хочешь сказать?

— Я, сынок... отдала твою папаху.

Артык облегченно вздохнул:

— Папаха понадобилась! Что ж, чем бы долги ни платить, все равно платить.

— Нет, сынок, говорят, папахи нужны для царских джигитов. Говорят, что там, где идет война, очень холодно. У бедных джигитов пообморожены уши.

— Ну и хорошо сделала, что отдала,— сказал Артык.— От этой беды все равно не уйдешь.

В это время гнедой громко заржал. Артык поднялся и, отойдя от кибитки, посмотрел на дорогу. В сгустившихся сумерках уже ничего нельзя было разглядеть. Он вернулся на свое место и стал ужинать, но плохо слушал, что говорила мать. Гнедой, напомнив о себе, как всегда изменил течение мыслей.

Когда Артык смотрел на своего коня, он не считал себя бедным. Он обзавелся им после смерти отца. До этого у него была низкорослая кобыленка с бельмом на глазу и редким хвостом, всегда отвернутым в сторону. Артык стеснялся показываться на ней. При встрече резвые кони неистово ржали, а товарищи насмехались:

— Артык, да убери ты свою кобылу, что ты беспокоишь коней!

— Артык, пришей хвост своей поганой кобыле!

Эти злые шутки больно задевали Артыка, и он решил во что бы то ни стало избавиться от кобылы и обзавестись настоящим конем. Он отдал кобылу и в придачу к ней последний материнский ковер, бычка, старинное дедовское ружье, свой шелковый красный халат, на который когда-то с трудом скопил деньги, и, пообещав еще шестьдесят батманов пшеницы после молотьбы, приобрел великолепного гнедого жеребца.

Теперь уже никто не смеялся над Артыком и при встрече ему уступали дорогу. Конь стал в жизни Артыка самым большим событием, его радостью, утешением, и Артык любил своего гнедого: сам не ел, а его кормил, в корм подмешивал яйца. Оттого и лоснилась золотистая шерсть на коне, оттого он и был так резв и игрив.

Одна мечта Артыка сбылась, но появилась другая: Айна... Мысли о ней не покидали его. Она являлась ему во сне. И в те дни, когда ему не удавалось ее увидеть, он не находил себе места. Но и когда встречал ее и перебрасывался двумя-тремя словами, сердце билось еще тревожнее. Вот и сейчас, думая об Айне, о своей встрече с ней, он не чувствовал вкуса пищи и часто совсем невпопад отвечал матери.

Нурджахан, видя задумчивость сына, не тревожилась. Она понимала, что Артык созрел для переживаний мужчины, и угадывала его мысли, однако не решалась давать ему советы. Из года в год она ждала хорошего урожая, ждала облегчения, но жить становилось все труднее. Сердцем матери она чувствовала, что Артык любит дочь Мереда и что та расположена к нему. Ей и самой хотелось бы назвать Айну своей невесткой. Однако она не верила, что сможет начать сватовство, даже если будет в силах выплатить калым,— она была беднее Мереда. Единственная надежда была на то, что скоро подрастет Шекер и ее калым позволит справить свадьбу Артыка. А может быть, думала она, лучше и ее отдать в одну семью — за брата девушки, которую Артык возьмет себе в жены.

После вечерней молитвы Нуруджахан легла, но ей не спалось. Облокотившись на подушку, она долго лежала так, думая о своей жизни.

Никогда Нурджахан не знала довольства и счастья. Когда ей было двенадцать лет, ослепла мать, и все домашние работы легли на ее плечи. От тяжелой тыквы, в которой она носила воду, болели ее неокрепшие плечи. Ей нелегко было в холод и в зной печь чуреки, нагнувшись над раскаленным тамдыром, еще труднее было стирать заношенную одежду. На шестнадцатом году ее выдали замуж за чабана.

Со временем Нурджахан полюбила Бабалы, отца Артыка, и тот привязался к ней. После женитьбы Бабалы еще в течение многих лет пас отары байских овец. Однажды, в дни новруза, с запада надвинулись черные тучи и заволокли все небо. К вечеру разразился ливень, а ночью подул леденящий северный ветер. Дождь лил трое суток. Даже войлочная крыша и стены кибитки насквозь промокли. Тревожась за Бабалы, Нурджахан потеряла покой. «Во всем мире, — подумала она,—не осталось сухой былинки. Он не сможет разжечь огонь, не сможет согреться и высушить одежду. Может быть, он погиб?..»

Как только погода улучшилась, баи поехали в степь. Их беспокоила судьба отар. На третий день чужой всадник привез и сбросил у порога кибитки бездыханное тело Бабалы. Он нашел пастуха в солончаках, на краю песков.

Вспомнив прошлое и пережитое, Нурджахан вдруг почувствовала тревогу за будущее. «О боже, — взмолилась она, — все в твоей воле! Помоги мне и детям моим! Пусть они не знают того, что выпало мне на долю...»

Из-за кибитки показался человек в одной рубахе и тюбетейке.

— Час вечерний хорош! — сказал он останавливаясь.

— Хорош тот, кто пришел! — ответил Артык, приподнявшись на локте. — Ашир, проходи садись.

Ашир растянулся на кошме возле Артыка. Друзья заговорили о посевах, потом о податях, о сборе папах. На звук голосов вышел из своего шалаша Гандым, сосед Артыка.

Ашир расковырял пальцами землю, выплюнул в ямку изжеванный табак и недовольно проговорил:

— Так затянулась эта война, и чем она кончится? К Молла Дурды пришла газета. Там написано, что гер-маны напали на Варшов — город белого царя...

— Курбан ездил в город, — сказал Гандым. — Говорят, русские взяли Арзрум, город турецкого султана.

Ашир махнул рукой:

— Э, мало ли что говорят!

— Погоди, Ашир, — вмешался Артык. — Ты Ивана знаешь?

— Какого Ивана?

— Ивана Чернышова.

— А-а, твоего друга? Знаю.

— Так вот, бывая в городе, я захожу к нему.

— Ну, и что?

— Он тоже говорил, что германам, австриякам и туркам русских не победить.

— А ты верь ему!

— Почему же не верить?

— Овца овце хвост не откусит. Если даже белый царь терпит на войне неудачу, Иван тебе про это не скажет.

— Верно, — поддержал Ашира Гандым.

— Ашир, ты болтаешь что нужно и что не нужно, — хмуро проговорил Артык. —Кто такой Иван — знаешь?