Время молчать и время говорить

А через несколько недель наступила разрядка. Его убрали из камеры. Уже стоя со своим туго набитым матрасником возле открытой двери камеры, он протянул мне руку.

– Прости, если что было не так. Просидеть вместе в камере почти полгода непросто. Всякое бывает. Ты уж не поминай лихом…

Поколебавшись, я молча подал руку, но не пожал. Дверь закрылась за Израилем Натановичем.

Когда через многие месяцы, уже после суда, я окажусь в одной камере с Левой Ягманом и расскажу ему про Израиля Натановича, он сразу же скажет мне:

– Это была подсадка под тебя.

– Ты так думаешь, Лева?

– Не думаю, уверен.

А между тем кончалась осень. 31 октября выпал первый снег. Я гулял в своем узком деревянном дворике и смотрел, как белый снег с голубоватым отливом легким пухом ложится на двойную решетку, закрывающую дворик сверху.

Вечером родится:

Выпал снег и стаял. А потом выпал и остался. И мы сразу поняли, что нам больше не нужны их карандаши и их бумага. Но и надзиратели были дошлые – выводя нас с прогулочного дворика, они тщательно стирали надписи на снегу.

Однажды попался мне ленивый надзиратель. Он стер все слово кроме восклицательного знака в конце. Второй раз поднимать ногу ему было лень, и я, войдя в прогулочный дворик, сразу увидел этот восклицательный знак. И он стоял слева от стертого слова.

Спасибо тебе, безымянный товарищ, что хотел подбодрить меня на родном нам обоим языке…

13

Мавр сделал свое дело и ушел. Но свято место пусто не бывает. Я не успел насладиться одиночеством, как дверь снова отворилась и вошел мой очередной сокамерник. Скорее, не вошел – почти вполз, ибо он с трудом волочил свои изуродованные ноги. Поставив палочку, на которую опирался, в угол, он дотащился до свободной койки и сел, тяжело дыша. Надзиратель внес вслед за ним его личные вещи, постель и запер дверь с той стороны.

Пока человек переводил дыхание, я наблюдал за ним. Примерно одногодок с Израилем Натановичем. Моего роста. Коренастый. Умные серые глаза. Гладкая кожа лица. Брюшко еще не успел проесть.

Наконец он отдышался и сказал:

– Меня зовут Константин Петрович. А вас?

– Меня зовут Гилель.

– Ох, не запомнить мне будет. Гилель… Даже сравнить не с чем. Может быть, можно просто… Гриша, например.

– Нет, зачем же… Ведь я же запомнил ваше имя.

– Ну ладно. Значит как его… Ги… Ги… Снова забыл.

– Ги-лель. Был такой мудрый ученый у древних евреев. Это имя пошло от него.

Константин Петрович достал ложку, неуклюже повернулся на койке и выцарапал на стене слово "Гилель". Как раз на границе, где кончается краска и начинается побелка.

Константин Петрович… Константин Петрович… За что же ты сидишь, Константин Петрович? На уголовника ты, вроде, не смахиваешь. Для диссидента ты слишком стар, да и опять же рационален ты больно для диссидента: сразу же нашел способ как записать мое имя, чтобы не забыть. Националистом ты быть не можешь. На иностранца не похож…

И вдруг другая мысль обожгла меня, и я сразу же почувствовал, что догадался. Из газет мне было известно, что в декабре в трибунале Ленинградского военного округа должно было состояться слушание дела пяти членов специальной зондеркоманды, охранявшей штаб 18-й немецкой армии в Красном Селе под Ленинградом [7]. Газеты были полны сообщений о том, как гитлеровские наймиты и подлые изменники Родины истребляли мирных советских граждан и партизан. Трудящиеся уже высказались по поводу того, что они ожидают от объективного советского суда. Было очевидно, что песенка этих пяти спета. Читая газеты, я ловил себя на мысли, что это тот самый редкий случай, когда я был полностью согласен с трудящимися. И вот сейчас я вижу живого, этого, с трудом переводящего дыхание.

У Константина Петровича были не только умные глаза. Он и сам был очень неглуп. Жизнь, которую он прожил, многому научила его. На моем лице он прочел все, и, когда в камере воцарилась напряженная тишина, сказал, глядя мне прямо в глаза:

– Да, я один из членов этой команды, Самаренков Константин Петрович, и я тебя… вас… понимаю, Ги…, Ги…, – он посмотрел на стену и продолжал:

– Давай, Гилель, перейдем на ты, без китайских церемоний.

– Давай.

– Так вот, нам с тобой здесь вместе жить, хотим мы этого или нет. Я тебя хорошо понимаю, поэтому – он снова перевел взгляд на стену, – я хотел бы, чтобы ты знал, Гилель, что еврейской крови на моих руках нет. А чтобы ты не сомневался, на вот, почитай мое обвинительное заключение. – И он полез в свои личные вещи.

Потом, когда я стану опытным зэком, буду знать: приговор, который практически ничем не отличается от обвинительного заключения, – визитная карточка зэка. Тот, кто имеет основания стыдиться своего приговора, старается сразу же уничтожить его, как только получает на руки. А потом рассказывает байки, что он потерял приговор на этапе, что ему забыли его выдать, что…

Самаренков протянул мне обвинительное заключение, ответил на мои вопросы, и еще одна жизнь прошла перед моими глазами.

Жизнь одного из миллионов, простого русского человека, советского и антисоветского в одном и том же лице, в одно и то же время.

Когда началась война, работал Костя Самаренков настройщиком станков на большом текстильном комбинате в текстильном городе Иванове. Был он красивым озорным парнем, острым на язык, любимцем прядильщиц и ткачих. Вся жизнь лозунговая проходила через него по касательной, почти не задевая, а жизнь настоящая текла между дегустацией спирта, выдаваемого на технические цели – днем, и ткачих – по ночам.

Напали немцы, и страна огромная встала на смертный бой. Костю призвали в военкомат. Одел он пилотку на русый чуб и ушел защищать Расею. Воевал он лихо. На смерть плевал, на жизнь – тоже. Да не довелось ему закончить войну на той стороне, на которой начал.

В сентябре под Ленинградом немцы прорвались в очередной раз, их танки и мотоциклы прошли Стрельну и хлынули по Приморскому шоссе к Сосновой Поляне. Ленинград был виден невооруженным глазом. Легендарный герой гражданской войны Клим Ворошилов, командовавший Северо-Западным фронтом, взял в руки шашку и повел за собой красноармейцев. Но шашка теперь уже не помогала. Плохо вооруженные и почти необученные красноармейцы деморализовались очень быстро. Петь "Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы" и быть действительно готовыми в моральном и профессиональном смысле – было не совсем одно и то же.

Красноармейцы побежали назад еще быстрее, чем только что бежали вперед. Среди них бежал и простой советский человек Костя Самаренков. Но не добежал. Снаряд взорвался рядом.