Ярослав Мудрый. Историческая дилогия

— Собрался я мать навестить, Никитич. Да и книги ей привезу.

— Не дело придумал, княжич. Дождись отца.

— Но отец отбыл в Вышгород. Когда-то он вернется. Тебе, Никитич, решать.

— Не волен, княжич. Владимир Святославич особо наказал: никого к Рогнеде не допускать.

— Даже детей?

— Даже детей, Ярослав.

— Но ты же у меня добрый дядька, не зря тебя Добрыней зовут.

— Это я с виду добрый, а как на печенега пойду, злей меня на свете нет.

— Да уж ведаю. Не тебя ли в лихолетье за Ильей Муромцем посылали?

— Ишь ты, — довольно улыбнулся дядька. — Не зря тебя книжником прозывают. Но ты меня не задобришь. Жди отца!

Глава 18

К РОГНЕДЕ!

Ранним утром, облачившись в рыбачью одежу и прихватив с собой удилище, Ярослав устремился к Днепровским воротам крепости. Ведал: по утрам ворота распахиваются, через кои начинают сновать люди из Детинца и Подола. Благополучно спустившись с Горы к Днепру, Ярослав вошел в небольшой срубец перевозчика Епишки. Тот, зарывшись с головой в облезлый бараний кожушок, громко храпел на куче сена.

Епишку ведал каждый киевлянин. Когда-то он служил в дружине князя Владимира. Был весельчак, отменный кулачный боец, но и великий бражник. Пивко да меды его и сгубили. Не было дня, чтобы Епишка вдрызг не напивался. Только бы пить, да гулять, да дела не знать. Бражник, хватив лишку, воинственно драл горло:

— Пьем да людей бьем: знай наших, поминай своих!

Владимир хоть и сказал, что «Руси — есть веселие пити, не можем без него быти», но Епишку из дружины изгнал. Тот возмущенно сучил на Торжище увесистыми кулаками, доказывал, что он первый трезвенник:

— Аль было со мной такое, что двое ведут, а третий ноги переставляет? Бражник лежит, дышит, собака рыло лижет, а он и слышит, да не может сказать: цыц! Было? Ни в жисть не было! Епишка по одной половице пройдет — николи не пошатнется. Да тверезей меня на белом свете нет!

Народ смеялся, а Епишка всё махал пудовыми кулаками, а потом шел с горя на Почайну к бурлакам да ярыжкам, где всегда находил дружков-питухов.

Вино, когда человек своей меры не ведает, не молодит, не дает живительной силы, а крючит в старость, и никому ты уже не нужен, как гнилая солома в омете. Побродяжил, побродяжил Епишка по Киеву, поскитался по углам и подался в перевозчики…

Ярослав едва растолкал Епишку. Тот обросший, всклокоченный, высунул свою лешачью голову из кожушка, хрипло спросил:

— Чо те, юнота?

— Перевези через Днепр, Епишка.

У Епишки сивая борода до колен, глубокие морщины испещрили широкий лоб. Ныне ему уже за пятьдесят, но сила в руках еще осталась. Народ на перевозчика не обижался.

Епишка протяжно зевнул, обнажив щербатый рот, закряхтел, протер узловатыми кулаками глаза.

— В своем уме? Была нужда мне огольцов возить.

— Я заплачу, Епишка.

— Ты? — закудахтал перевозчик. — Да у тебя всех денег — вошь на аркане, да блоха на цепи. Не смеши.

Ярослав выудил из-за пазухи серебряную гривну.

— Держи, Епишка.

Епишка глаза вытаращил. На гривну можно три десятка ярыжек до повалячки напоить.

— Откуда, юнота?.. Аль купца обокрал?

— Не твоего ума, Епишка. Вези!

Перевозчик проворно запрятал гривну в зепь [42] портков, изрек довольным голосом:

— Стрелой по Днепру полечу! Прыгай в учан! [43]

Перевозом через Днепр занимался не только Епишка, но и добрый десяток киевлян — владельцы разных речных судов: челнов, учан, расшив, стругов, ладий. Смотря какая надобность была в перевозе — ратная, торговая, по всевозможным хозяйственным нуждам.

Выбор Ярослава выпал на Епишку. А тот скрипел уключинами, и всё ломал голову:

«Откуда у этого огольца такие деньжищи? Кажись, не боярский и не купеческий сынок, а отвалил целую гривну. Да за неё можно столь свежей рыбы укупить, что в три горла всей Почайне не изъесть. А этот с одним удилом на обратную сторону Днепра подался. Чудаковатый юнец!.. Э, да чего зря кумекать, когда вечор богатая выпивка ждет».

— Когда вспять, юнота?

— А когда шапкой махну.

Не махнул шапкой Ярослав, а направился лесной дорогой до села Предславино. Долог путь. Мать на прощанье молвила, что отец удаляет ее за тридцать верст. Крепкую стражу к ней приставил, дабы не надумала в Полоцк сбежать.

Шел Ярослав с отрадными мыслями. К матери идет. Вот утешится, да и он, Ярослав, будет счастлив. Привык он к матери, всем сердцем прикипел. Ведь она не просто мать, а искусный учитель, чьи познания не имеют предела. Как такую мать не боготворить?

Прошел две, три версты и вдруг остановился. Развилина! Господи, по какой же дороге следовать? Вот и думай, как богатырь на распутье. И тот, и другой поворот добротно тележными колесами наезжен.

Надо ждать. С той или иной стороны должен кто-то пойти или поехать. За спрос денег не берут.

Час просидел, другой — тишь! Так можно и до повечерницы просидеть. Не ночью же к матушке добираться.

Отчаяние охватило Ярослава. Ну, хоть бы кто-то показался!

И послышалось, и показалось. Со стороны Киева мчались оружные вершники.

«Уж, не за мной ли гонятся?» — смекнул Ярослав и проворно подался в заросли.

Вершники домчали до развилки и повернули влево. В одном из могучих всадников княжич узнал Добрыню. Так и есть, — погоня. Никитич полетел до Предславина и дорогу указал. Лети, лети, Добрынюшка!

Повеселел Ярослав: ныне он наверняка до матери доберется. Но надо поторапливаться, иначе может и ночь настигнуть. А там вся нечисть вылезет: черти, лешие, злые духи. От них только крестом спасешься да молитвой. Но до ночи еще далеко, поспешай, Ярослав!

Но опрометью не кинешься: хромота не позволяет. И чем больше он поторапливается, тем всё больше ноет правая нога. Только бы совсем не разболелась. Да и поспешать нелегко: под пестрядинной рубахой запрятана тяжелая книга в дощатом переплете. Библия! А в ней едва ли не четь [44] пуда. Матушка особенно боготворит Священное писание. Возрадуется ее душа.

Подустал Ярослав, ногу поднатер. Сошел с дороги, присел на валежину и скинул рыбацкие чеботы; затем откинулся в густое, пахучее дикотравье. Ох, какая благодать! Воздух упоительный, шелест листьев убаюкивающий, а под спиной мягкая колыбель.

«Чуток полежу, отдохну и дальше пойду… К матушке… любимой матушке».

Уснул Ярослав, сладким сном уснул, а когда очнулся, румяное солнце уже клонилось к закату. Всполошился! Как долго он почивал. Теперь нечего и мыслить о дневном переходе. И часу не пройдет, как на лес навалятся сумерки, а за ними и ночь набросит черное покрывало. Вот тогда-то и выскочит вся нечисть.

Стал Ярослав. Нет, не от ужасти, а от жажды голода. Ко многому он себя приучил за последние три-четыре года, а вот про такое испытание забыл. (Отец рассказывал, что Святослав целыми днями мог обходиться без пищи). Как же он так опрометчиво пустился в дальний путь, не прихватив с собой никакой снеди. Сейчас он был бы рад даже самой черствой корочке. Господи милостивый, что же делать? Не покинь, не оставь в беде!

Всё обрушилось на Ярослава: и ночь, и голод, и зудящая нога, и нечисть. Вот и лешак страшно заухал.

Ярослав осенил себя крестным знамением, вытянул из-под рубахи, опоясанную кожаным ремешком Священную книгу, и неустрашимо молвил:

— Сгинь, сгинь, нечистая сила! Не одолеть тебе Божьего слова. Со мной Христос и святые угодники. Сгинь!