На Москву!

С лестницы блеснул свет, и в дверях показалась стройная молодая девушка с фонарем в руке. Петрусь пошел к ней навстречу.

-- Подними-ка-сь повыше фонарь, -- попросил он.

-- Это для чего? -- удивилась Маруся.

-- Ну, подними, сделай такую милость.

Она исполнила его странную просьбу. Он с разинутым ртом вытаращил на нее глаза.

-- Чего ты уставился на меня так, словно проглотить хочешь? -- спросила она с улыбкой, и от этой милой улыбки красивые и приветливые черты ее стали еще солнечнее, привлекательнее.

-- Так вот ты, стало, какая! -- проговорил мальчик, продолжая любоваться молодой красавицей.

-- Какая?

-- Да такая, знаешь... ненаглядная. Не диво, что князю моему ты все еще мерещишься!

Несколько бледное лицо девушки покрылось густым румянцем, и она поскорее опустила опять фонарь.

-- Вот тебе письмо к нему, -- проговорила она скороговоркой, подавая Петрусю сложенную треугольником записку. -- Запечатать я не успела, потом сургуч у дяди... Ай, Мати Пресвятая Богородица! -- прошептала она вдруг, вся вздрогнув, и оглянулась на лестницу, с которой послышался стук двери.

Вслед затем снизу донесся и окрик Степана Марковича:

-- Ты опять на чердаке, Машенька?

-- Да, я здесь, дяденька... -- подала голос племянница. -- Кошурку мою ищу... Она давеча убежала и, пожалуй, смерзнет.

-- Сколько раз повторять тебе, чтобы с огнем на чердак не ходить!

-- Да я не со свечой, а с фонарем... Я, дяденька, сейчас... Кис, кис, кис!

Но дядя лично, должно быть, хотел помочь ей отыскать беглянку, а, может быть, и убедиться, точно ли дело в "кошурке". Петрусь едва успел лишь отступить немножко назад за Марусю, как на пороге появился сам Степан Маркович. Тяжело пыхтя после восхождения по крутой лесенке, он окинул чердак одним взглядом и тотчас, конечно, усмотрел, кроме племянницы, стоявшего в ее тени юного ее собеседника.

-- Так вот она, твоя кошурка! Кто ты есть такой и как сюда попал? -- строго обратился он прямо к Петрусю.

-- А я так... сам по себе... -- бормотал в ответ мальчик, которого теперь, при всей его прыткости, оторопь взяла.

-- Сам по себе! Нечего, брат, отлынивать. Так я тебя все равно не выпущу. Ну, выкладывай все на чистоту.

"Что ему сказать? -- пролетело молнией в голове Петруся. -- Соврешь -- не поверит; а выложишь все на чистоту, так велит, ведь, связать и сдаст Басманову. А там аминь! Надо, значит, улепетывать".

Единственный выход в одностворчатую дверь чердака на лестницу был заслонен грузной фигурой Биркина. Сбить с ног этого увальня и думать было нечего. Оставалось спасаться на крышу.

Наклонившись к фонарю в руке Маруси. Петрусь мигом раскрыл и задул его, а затем, пользуясь наступившим полным мраком, юркнул к слуховому окошку.

-- Эй, молодцы! -- гаркнул во все горло Степан Маркович.

Но пока он дождался своих молодцов, Петрусь вылез уже в оконце и на четвереньках, -- чтобы в темноте не сорваться вниз, -- перебрался по доске к такому же слуховому окошку соседнего дома. Хотя оно также примерзло, но не устояло под давлением его плеча. И вот он уже на другом чердаке. Но воздушный мост мог сослужить такую же службу Биркинским молодцам; надо было его уничтожить. И он потянул к себе доску, а когда она отстала от Биркинского чердака, он выпустил ее из рук, и она с глухим стуком грохнулась вниз на двор.

-- Теперь милости просим! -- усмехнулся казачок про себя.

"Но как выбраться отсюда? Ишь, темень проклятая! Хошь глаз выколи... Ага! Вот и дверь".

Но дверь, как ни напирал он на нее, не поддавалась: знать, была на замке.

"Не прыгнуть ли вниз за доской? А вдруг угодишь прямо на доску, да ногу себе свихнешь, а то и совсем сломишь".

Он высунулся из оконца и заглянул в глубину. Ночной мрак, да крутившийся в воздухе снег мешали что-либо видеть; но до слуха его донесся снизу чей-то голос:

-- Вот тут и обождем. Как соскочит, так и сцапаем.

"Оце ще! Ах, разбойники! Куда ж теперь? На крышу разве? Коли скатишься оттуда, так и не на двор к ним по крайности, а на улицу".

Сколько раз ведь ему случалось уже забираться на верхушки деревьев за птичьими гнездами; а на Запорожской Сече, когда поднимали новый колокол на колокольню, он раньше всех был на верхней перекладине, чтобы перебросить веревку. С ловкостью акробата он с выступа слухового окошка взвился теперь одним взмахом на крышу. Но, как на грех, в эту самую минуту ветром разогнало тучи, заволакивавшие небо, и там проглянуло несколько звезд. На этом-то звездном фоне так отчетливо вырисовался черный силуэт мальчика, усевшегося верхом на коньке крыши, что стоявшим внизу на дворе молодцам Степана Марковича нельзя было его не заметить.

-- Эвона: он уже на крыше! -- крикнул опять тот же голос. -- Беги-ка кругом на улицу, а я здесь постою. Эй, ты! слезай-ка доброй волей. До утра там все равно ведь смерзнешь.

"Еще бы не смерзнуть: ветер совсем ледяной и насквозь продувает -- бррр! За трубой хоть схорониться".

Скользя на руках и коленях по покатой, занесенной снегом крыше, Петрусь дополз до трубы.

"А труба-то ведет ведь в какую ни на есть печь. Сидеть в печи во всяком разе и теплее и вернее".

Он влез в трубу и свесил в нее ноги, а потом, держась руками за край, стал осторожно спускаться внутрь трубы. Всем телом упираясь в стенки коленками и локтями, он скатился довольно плавно до самого дна печи в нижнее жилье дома. Но сорванная им при этом сажа, покрывавшая густым слоем дымовой ход, ударила ему в нос, и он чихнул.

В ответ из-за железной заслонки (печь была так называемая варистая -- для печенья хлеба и варки пищи) раздался женский, как бы старушечий голос:

-- С нами сила крестная! Кто это там?

-- Это я, бабуся, -- отозвался Петрусь самым умильным тоном.

-- Да кто ты?

-- А вот откроешь заслонку, так увидишь. Не томи, родная, выпусти из пекла.

-- Так вот и выпущу! Может, ты сам нечистый!

-- В печной трубе чище не станешь. Сжалься, бабуся! Изжаришь меня, так все равно ведь кушать не станешь.

-- Тьфу, тьфу!

-- Ну, полно, бабуся. Душой-то я такой же добрый православный, как и ты, вот те крест. Выпусти!

Что говоривший заявлял себя добрым православным и поминал крест, -- значительно успокоило старуху. Она стала осторожно отодвигать заслонку. Но выставившаяся оттуда чумазая от сажи образина более или менее отвечала, должно быть, ее представлению о враге рода человеческого: она взвизгнула и хотела задвинуть опять заслонку. Да не тут-то было: Петрусь протиснулся уже вперед и вслед затем соскочил к ней на пол.

[]

-- Здорово, бабуся!

Сгорбленная старушонка, со сморщенным, как печеное яблоко лицом, выпучила на него свои подслеповатые глаза. Но и сквозь сажу цветущее лицо казачка было так свежо и благообразно, его открытый бойкий взгляд светился таким добродушным лукавством, а смеющийся рот сверкал такими славными белыми зубами, что у старухи отлегло от сердца.

-- Ишь, как перепачкался! -- прошамкала она, укорительно качая головой. -- И как ты в печь-то залез?

-- Сверху, бабуся: скатился как на салазках.

-- Ах, пострел! Ему еще смешно. Не расшибся, касатик?

-- Нет, Бог милостив. Под ноги мне спасибо, попался пирог, что ли?

Бабуся заглянула в печь и всплеснула руками.

-- Ну, так и есть! Смотри-ка, смотри сам, что ты наделал!

На железном листе, который она выдвинула из глубины печи, действительно, лежал большой пирог. Подрумянился он на славу, но середина его была растоптана, и из-под коры выпирала зернистая каша с грибами.

-- А есть-то все же, чай, можно, -- сказал Петрусь и без церемоний загреб себе целую пригоршню каши.

-- Вот озорник! -- напустилась на него старуха. -- Ведь пирог-то для сотника моего...

Каша застряла в горле у Петруся.

-- Для сотника? -- переспросил он с полным ртом.