Унтовое войско

— Да, город возбужден. И если власти примут участие в похоронах, покажут, что они сочувствуют… Это бы внесло успокоение.

Венцель с интересом посмотрел на просителя.

— Вы так думаете?

— Смею вас уверить.

— Я подумаю. Оставьте прошение.

— Ваше высокопревосходительство, время… сами понимаете… покойник. Погребальный обряд. Желательно бы уладить дело и получить разрешение.

Венцель снова уставился на просителя.

— Ваше высокопревосходительство, не соблаговолите ли тотчас подписать прошение на печатание в подначальной вам типографии извещения о выносе тела убиенного Неклюдова?

— Так уж и убиенного… Дуэль — дело чести.

— Архиерей разрешил отпевание.

— Отпевание? Разве его преосвященство разрешил?

— Да, погребение будет по обрядам церкви.

Венцель оживился, повеселел:

— Вы бы так сразу и сказали. Выкладывайте прошение.

Неклюдова хоронили в субботу на пасху. За гробом шли толпы народа. Почти что весь город собрался на кладбище проводить в последний путь несчастного дуэлянта, которого лично мало кто и знал в Иркутске.

Все в голос утверждали, что на Какуевской заимке состоялось преднамеренное убийство. Ходили слухи, что Неклюдова насильственно взяли с квартиры при содействии полиции, вывезли к заимке, в поле, и там, связанный по рукам, он был застрелен Беклемишевым.

Толковали о часовом у порохового погреба и о каком-то семинаристе, якобы оказавшимися случайными свидетелями дуэли. И часовой, и семинарист будто бы видели, как погубитель, не ожидая сигнала, подбежал к Неклюдову и выстрелил в него в упор.

Иркутское кладбище было запружено народом. Многие не могли и близко подойти к могиле. Полиции не оказалось. Пересудов стало еще больше.

Петрашевский поднялся на бугорок.

Его дрожащий, прерывающийся от волнения голос был далеко слышен, и умолкнувшая огромная толпа стиралась не пропустить ни слова. Только редкие крики галок мешали слушать задним рядам, стоявшим у изгороди.

— Видел ли Иркутск за свою двухвековую историю что-либо подобное? — вопрошал громко и торжественно Петрашевский. — Буквально весь город пришел проводить несчастного чиновника в последний путь. И у всех на устах одно слово: «Убийство!». Нет, уважаемые сограждане, дамы и господа! Иркутск такого еще не видел. Здесь нет родственников убитого да и знакомых его можно перечесть по пальцам. Но своим присутствием на похоронах иркутская публика, не имея иных путей и возможностей выразить свое осуждение сомнительной дуэли, постаралась показать свое сочувствие к убитому и протестовать против виновников смерти и всего того, что отягощает и омрачает нашу сегодняшнюю жизнь.

Заиграла печальная музыка. Церковные колокола выбили погребальный звон:

— Прости-прощай!

В Благовещенск прибыл курьер из Иркутска с рапортом о дуэли Беклемишева и Неклюдова. В рапорте указывалось, что молодые чиновники погорячились, проявили нерассудительность и неуступчивость. Предполагалось все дело решить холостой стрельбой, но в спешке, по нечаянности произошла путаница с пистолетами. «Этим воспользовался ссыльный поселенец Михаил Петрашевский и его друзья либерального толка, — писал в рапорте Венцель. — Раздув ложными слухами несуразность дуэли, они подняли весь город на похороны. Слава богу, что не дошло до всенародного бунта, хотя и близко к тому было.

После похорон Неклюдова город не успокоился. Отыскались желающие напакостить Беклемишеву. Подговорили несмысленышей из гимназии. Те, подстрекаемые толпой, в непроглядную темень выбили все стекла в доме Беклемишева.

Имею честь ожидать вашего решения, как поступить по делу сему, поскольку общество подает голос провести следствие и назначить суд дуэлянту».

Николай Николаевич понял, что его заместитель Венцель наломал дров и на карту поставлен авторитет самого графа.

«Идиоты, — думал он. — Ничего поручить нельзя. Где недостараются, где перестараются. Все надо разжевать да в рот положить. Чего уж убивать Неклюдова? И так бы избавились… Мало ли как можно избавиться в Сибири от неугодного».

Курьер поведал Николаю Николаевичу, что в Иркутске вся жизнь пошла кувырком:

— Посудите, ваше сиятельство, до чего мы дошли.

Перед моим отъездом к вам вот что было… Вышел господин Беклемишев прогуляться. Вечером. Идет себе тихо, чинно, никого не задевает. Гуляет по Амурской улице. Пришлось ему пройтись мимо гимназии, а оттуда из окон, как закричали на разные голоса: «Убийца идет! Поглядите, убийца!»

— Кто кричал? — нахмурился граф.

— Гимназисты, ваше сиятельство. Не иначе, как по наущению учителей. Они же, учителя, ваших питомцев именуют «навозными»…

— Знаю. Что дальше?

— Ну, известно. Беклемишев возмутился, вознегодовал и, не долго думая, отправился к городскому голове на дом. Ну, и все ему выложил. Это, мол, повинны учителя. Пьяницы они и вольнодумцы. Назавтра в гимназии уже было известно, о чем говорил Беклемишев городскому голове. Учителя по сговору составили записку директору гимназии для передачи ее попечителю с просьбой защитить их во мнении и в глазах публики от оскорблений Беклемишева. Они настаивали, чтобы Беклемишев отказался от своих слов и публично извинился перед ними.

Ну, директор, не долго думая, записку в руку — и к попечителю — губернатору Венцелю. А учителя все за ним…

В кабинете у губернатора шум, гам. Его высокопревосходительство защищал Беклемишева, Как защищал — не знаю, но сам директор по всему Иркутску распускает слухи…

— Что такое? — спросил, граф. — Какие еще слухи?

— Неудобно-с… о его высокопревосходительстве генерал-лейтенанте.

— Чего уж там скрывать? Говори, что слышал!

— Извините, ваше сиятельство. Директор гимназии выражался грубыми и неприличными словами: «Венцель взбеленился… Венцель несносен и глуп, как пробка… Венцель нескладицу несет, по обыкновению много чепухи без всякой связи и смыслу».

— Распустились донельзя! — выкрикнул граф.

— И вот, ваше сиятельство, директор гимназии бросил вызов губернатору: «Если вашему высокопревосходительству не угодно или находите неудобным удовлетворить просьбу учителей, то позвольте уж им самим защитить себя и искать оправдания перед публикой через газеты». Ну, губернатор опять пришел во гнев. «Да только, — говорит, — осмельтесь у меня это напечатать, то я вам головой ручаюсь, что вы все погибнете, и от вашей гимназии камня на камне не останется». А директор хоть бы что! Отвечает: «Губить из-за одного мерзавца столько честных людей — великий подвиг!»

И представьте, ваше сиятельство, после всего этого… они столковались. Его высокопревосходительство взял записку, обещая представить ее вам, ваше сиятельство, и, прощаясь, поблагодарил учителей за то, что они пришли к нему и обещал устроить все по их просьбе, как только вернется Беклемишев.

— А где он?

— Уехал в Верхнеудинск и далее… лечиться минеральными водами. Артритик он.

— Что еще скажешь? Говори откровенно! Не таи!

— Неведомо, как следствие пойдет, ваше сиятельство…

— Ну! Заручка кому нужна? Протекция?

— В кутеже… по пьяному делу… секунданты ругали поручика Леонтьева… того, кто штрафных женихов и дам бордельских собирал. Ну!

— Пистолеты были розданы Беклемишеву и Неклюдову. И вдруг Леонтьев подбегает к Федору Алексеевичу: «Ах, Беклемишев, видно, что ты никогда не стрелял, у тебя и пистон-то спал! Ах, он у тебя вовсе не держит пистона!» Взял да и сменил ему пистолет.

— Вот что! Вот где зарыта собака! Того поручика без промедления вытурить из Иркутска! Неразборчив он… Неразумие его поведения мне давно известно.

Поехал бы я сам в Иркутск, но ехать туда не расчет. Повременю. Китайские дела держат, они поважнее.

От русского посланника вести плохие из Пекина. Китайский Верховный государственный совет признал действия И Шаня самовольными и глупыми. И Шань-де уступил нам не свои земли, а земли гиринского губернатора.

Переговоры с китайцами сорваны. Ныне посланник наш уехал из Пекина в Шанхай, чтобы встретиться с англо-французами. Умерить их пыл…