Игра. Достоевский

   — Стало быть, у вас, по крайней мере, никакой формулы нет?

   — Именно, никакой.

   — И тем не менее вы приветствуете террор, даже не зная, что из кровопролития выйдет потом?

   — Именно так, потому что ждать осуществления теории, ничего не делая и ничем не рискуя, тем больше нельзя, чем самая теория, если она не осуждена остаться в форме фантазии, может только явиться, когда уход от прежнего совершился, то есть когда революция совершилась, и обстоятельства требуют постановки новых отношений между людьми, на новом же основании, однако на этот раз возможных уже не в форме фантазии, а в форме результата совершившихся обстоятельств.

   — Кровь больно у вас дешева, и нальёте вы её куда больше, чем стоит вся ваша полученная выгода, если ещё выгода будет.

   — Обновление общества стоит того.

   — Всякое общество может вместить только ту степень прогресса, до которой оно доразвилось и начало уже понимать. К чему же хватать дальше, с неба-то звёзды? Этим можно всё погубить, потому что можно всех испугать. Вся эта кровь на ваши же головы и обрушится.

   — Вопросы слишком созрели, вы хоть с этим согласны?

   — Согласен, вопросы созрели, вопросы готовы, однако же общество наше отнюдь не готово их разрешить, все разъединены, нет и помину о братстве и братской любви.

   — Надоело мне это братство, в христианском мире уж никак не осуществимо оно. Мы начнём с переустройства поземельных владений, которое гнездится в русском понятии.

   — Куда ж торопиться-то, если не теплится даже мысли о братской любви.

   — Вам бы с Александром Ивановичем повидаться, вы бы сошлись, непременно сошлись, он тоже требует выжидания, и выжидания в том, чтобы осуществить идеал, я же требую результата совершаемых нами движений.

   — Вы до того не уважаете человека?

   — Да нынешнего-то человека, помилуйте, за что уважать?

Он уж и оторваться не мог и о работе забыл, до того жаждал понять и эту идею пролитой крови, прежде времени, безо всякого смысла, выгод которой нельзя рассчитать, хотя у них всюду расчёт и расчёт, и в особенности жаждал понять, как человек выживает такого рода идею, какие причины, как же это он с такой-то идеей живёт, да ещё, это видно, преспокойно живёт, главное, при самом тонком развитии откуда берётся мечтательность самая отвлечённая, отвлечённость понятий во всём, отвлечённость в постановке самых жгучих социальных проблем, а отсюда, скорее всего, и жестокость чрезвычайная к людям, несправедливость, односторонность, злобность, даже до мщения, можно подозревать, и уже тут открывался в какую-то безграничную даль ещё один новый роман, который непременно и как можно скорее нужно было писать, и он уже сбивался со счета, сколько теперь романов гнездилось в его голове, и все эти романы в воображении представлялись замечательно как хороши, и каждый нужно бы было без промедленья и непременно завтра писать, и невозможно было решить, за который браться сейчас, и соблазняла лукавая, однако же сильная, почти и неоспоримая, мысль, не вместить ли все эти идеи в один, но зато уж наверняка в грандиозный роман.

А время летело, дни мелькали один за другим, не оставляя никакого следа, он спохватывался, принуждал себя тотчас засесть за работу, всё за ту же статью о Белинском, которая решительно не желала даваться ему, так что часа через два голова оказывалась словно бы не на месте, он тосковал и боялся, как бы не случился новый припадок или, похуже ещё, не прикончил бы на месте удар.

Он как-то не выдержал и вслух произнёс:

   — Верно, не миновать мне сумасшедшего дома.

Аня всплеснула руками:

   — Что ты, Федя, не может этого быть!

   — Отчего же не может?

   — Это несчастье слишком было бы тяжело. Бог нас от него сохранит.

   — Может быть, именно так, Бог сохранит, однако ж если случится, не оставляй меня здесь, в Россию свези. Я здешних русских не понимаю, живут семьями, воспитывают детей, последние поскрёбки прожив, ещё думают нас же учить, а не у нас учиться. Да здесь от всего отстанешь и после этого надо целый год привыкать, чтобы попасть в тон и в лад. Писателю же особенно невозможно здесь заживаться. Для писателя первое дело действительность, ну а здесь действительность-то швейцарская, так что я здесь не только что жить, а и с ума сходить не хочу.

И вновь с сердитым упрямством засел за статью, да вскоре с сердцем бросил её, раздражённо твердя:

   — Да вот уж и отстал от всего.

Прошёлся по комнате, отыскивая сюртук, висевший в шкафу:

   — Очень бы хотелось в Россию, и по многим, по многим причинам, ты хоть это пойми. Одно уже то, что на месте. А кроме того, непременно хочу издавать нечто вроде газеты, у меня уж выяснилась форма и цель. Для одного этого надо быть дома, видеть и слышать всё своими глазами.

Отправился с Аней гулять, переменил книги в библиотеке и читал вместо работы целую ночь.

Разбудил его пушечный гром. Он был так разбит, что не хотелось вставать, и он припомнил с трудом, что это в честь Гарибальди пушки палят и что завтра должен был открываться конгресс. Так и есть: в конце улицы раздался гром барабанов.

Оживлённая Аня, бросив книгу на стул, свесилась из окна и со смехом докладывала ему:

   — Пожарная команда, вероятно из граждан. Все идут очень важно, с полным достоинством, несколько человек, тоже важные очень, тащат за собой две машины и лестницу, лестница длинная, граждане в полном параде, не понимаю эти их ленточки с эполетами золотыми, разве что для параду, а мне кажется, что для дела они не годятся решительно, а как ты думаешь, они такими же важными шагами идут на пожар? Я думаю, да, и пока на место придут, так успеет вся улица выгореть. Решительно не понимаю, что у них за польза пройтись важно по городу при звуке барабана и перебудить всех добрых обитателей свободной Женевы.

Он заставил себя подняться с дивана, умыться, выпил кофе и всё-таки сел за работу, но что ни прочитывал в своей статье о Белинском, всё по нашей скотской цензуре невозможно было печатать, и он, кривя губы и щуря глаза, то и дело крестил абзац за абзацем, сердясь, что от статьи опять остаются одни пустяки да без всякого смысла слова.

Бросить пришлось, чтобы не выйти окончательно из себя, и пошли раньше обедать, с трудом пробираясь сквозь празднично разодетые толпы народа. Депутации одна за одной со знамёнами, красно-белыми и красно-жёлтыми, попадались изредка и другие цвета, уже шли одна за другой на вокзал, где к пяти часам ожидался приезд Гарибальди. Жара была страшная, пот струился по лицам, однако у граждан настроение было весёлое, бодрое.

Аня смеялась:

— Ведь охота же людям тешить себя этими всеми процессиями. Я думаю, куда как приятно покрасоваться, неся какой-нибудь значок на плече.

После обеда она воротилась к себе отдохнуть до пяти, тогда как он прочитал газеты в «Короне» и уже один, без неё, спокойно и уверенно проходя сквозь толпу, которая непрерывно смеялась и восторженно что-то кричала, одинокий, сам по себе, отправился на вокзал. Вся широкая улица запружена была до отказа. В окнах домов стояли празднично разодетые мужчины и женщины. Ребятишки громко орали чёрт знает что и с необыкновенной юркостью сновали повсюду. В этой толчее людей и знамён ощущался какой-то порядок, хотя не видно было распорядителей, а Женева, город свободный, не имела полиции.

На вокзале пришлось долго ждать. В толпе передавали друг другу, что на каждой станции поезд Гарибальди останавливали местные депутации и герой всякий раз говорил речь с площадки вагона. Жара становилась невыносимой, пить хотелось ужасно, от беспрерывно нараставшего шума звенело в ушах, но он, несмотря ни на что, оставался на месте: такого рода событие он видел впервые и не мог ничего пропустить.

Наконец ударила пушка. Все увидели поезд и обратились к нему. Локомотив пронзительно и как-то жалостно свистнул, вызвав шутки и раскатистый смех. Что-то шевелилось и передвигалось по битком набитой платформе, должно быть, депутации говорили речи, обращаясь к нему, а Гарибальди им отвечал. Прошло с полчаса, пока заколыхались знамёна и шествие началось. Гарибальди ехал в открытой коляске четвёркой, в своей прославленной красной рубашке, с матросским платком, завязанным на шее узлом, с американским пончо вместо плаща, скреплённым застёжкой на середине груди, с удивительно открытым, неправильным, славянским типом лица, которое всё так и светилось добротой, любовью, благоволением, силой, всё очень просто, всё от души, и в то же время нравственная твёрдость проступала в каждой черте, а во взгляде задумчивость и какая-то грусть. Всенародная ли слава тяготила его? Коснулась ли старость своим тяжким крылом? Кровь ли, пролитая за республику, которая окончилась прежней монархией, легла камнем на душу? Измены ли, неудачи ли подсушили его?