Гай Юлий Цезарь

Когда я получил известие о его самоубийстве, именно в тот момент я меньше всего был склонен к милосердию. Потому что в той африканской войне мои враги сражались с какой-то невероятной безрассудностью и дикостью. Почти всех своих пленников они убивали. Этим занимались Бибул, Лабиен и надменный дикарь, царь Юба, который уничтожил всех, кто остался в живых, из армии Куриона. Теперь это стало каждодневным их занятием. Когда Сципион захватил один из моих кораблей, то либо убил, либо продал в рабство всех солдат, находившихся на борту. После этого он предложил сохранить жизнь одному из командиров, Гранию Петрону. Мне потом передали, как ответил Петрон. «В армии Цезаря мы привыкли оказывать милосердие, — сказал он, — а не принимать его». Потом он упал на свой меч и умер. Этот благородный поступок остался единственным в той войне. Правда, до самого её окончания мои солдаты соблюдали дисциплину, но внутренне озлобились настолько, что, когда настал час отмщения, ничто не могло остановить их.

На той войне я собирался использовать десять легионов, пять из которых состояли из ветеранов. Но получилось так, что из-за мятежа и недостатка транспортных средств я высадился в Африке только с пятью легионами, четыре из них состояли из неопытных и недостаточно подготовленных рекрутов. Стояла зима, и хотя я, как всегда, явился неожиданно для врага, хорошо подготовленные войска противника во главе с отличными командирами не растерялись. Вскоре после прибытия моё небольшое войско было сильно потрёпано кавалерией и лёгкой пехотой Лабиена и Петрея, проявивших при этом большую смышлёность. В ту ночь мы, к счастью, успели укрыться в своём лагере. Но даже с прибытием остальных пяти легионов мы продолжали испытывать большие трудности. У нас недоставало провизии, вражеская конница, пользуясь численным преимуществом, постоянно угрожала нашим коммуникациям. Я надеялся вызвать противника на бой в условиях, когда незаурядные воинские способности моих солдат сыграют свою роль, как это было при Фарсале, но противник не пошёл на это. Прежде чем состоялось сражение, прошло четыре месяца.

В Тапсе, расположенном между лагуной и морем, я занял позиции, на которых теоретически врагу давалась возможность отрезать меня полностью от снабжения продовольствием и победить, организовав осаду. Чтобы это сделать, противник должен был разделить своё войско и построить две линии траншей. Возможность покончить со мной заставила врага пойти на этот шаг. По-видимому, он проглядел моё намерение не защищаться, а нападать. Всё началось утром, ранней весной. Когда я отдал приказ к бою, ни у меня, ни у моих воинов не было никаких сомнений в его исходе. И действительно, в своём исполненном энтузиазма порыве солдаты десятого легиона на нашем левом фланге опять оказали неповиновение. Они заставили одного из своих трубачей протрубить атаку прежде, чем я отдал приказ о её начале, и отказались подчиниться своим центурионам, которые попытались вернуть их, когда они уже бросились на врага. Я был разгневан, но мне не оставалось ничего другого, кроме как последовать их примеру. Позднее я сообразил, что эти люди, одержавшие так много побед для меня, точно оценили преимущество позиций, на которые я их поставил, и, конечно, проявили нетерпение, которое испытывал и я сам. Эта битва очень скоро закончилась. Первая и главная атака пришлась на долю армии Сципиона с приданными ей слонами. У меня были солдаты, знавшие, как обращаться с этими животными, и в результате слоны нанесли больше вреда их собственным хозяевам, чем нам. Пехота противника скоро сломалась. Мои ветеранские легионы были в состоянии какой-то неумолимой ярости, которая давала им силы противостоять даже значительно превосходящим силам противника. Что до других вражеских войск, то большая армия под командованием Юбы и Афрания уже при виде того, что случилось с легионом Сципиона, начала разбегаться. Мы захватили и разграбили оба лагеря — Сципиона и Юбы. Большая часть вражеской конницы ускакала, а беспомощная пехота осталась и подверглась такому же жестокому истреблению и ярости моих солдат, которые до этого демонстрировали их военачальники: мои солдаты вышли из-под контроля своих трибунов и центурионов. В тот ужасный день не меньше пятидесяти тысяч человек со стороны врага были убиты. Мы потеряли около пятидесяти человек. Что касается вражеских военачальников, то Сципиона мы перехватили в море, где он и покончил с собой. Афраний и сын Суллы, Фавст, попали в плен и были казнены. Царь Юба, сбежавший в компании с Петреем, хотел через свою смерть обрести славу, которая ускользала от него на протяжении всей его жизни. Он намеревался вернуться в свою столицу Заму, там сложить громадный погребальный костёр и сжечь себя на нём вместе со всеми своими богатствами, со всей своей семьёй и со всеми самыми выдающимися своими подданными. Но его подданные не выразили согласия с его романтическими планами и закрыли ворота города перед самым носом царя. Тогда Юба — артист до последнего дыхания — организовал дуэль между собой и Петреем, выдвинув условие, что ни один из них не должен остаться в живых. Петрей пошёл на эти варварские условия. В результате остался в живых только один важный преступник — Лабиен, который сумел удрать и добраться до Испании, где уже устроились Гней, жестокий и дикий сын Помпея, и его гораздо более привлекательный брат Секст.

Сразу же после битвы я отправился в Утику, опорный пункт противника, где командиром оставался Катон. Он, конечно, не надеялся отстоять город, и я боялся как раз того, что он сделал с собой. До Утики оставался один день пути, когда я получил сообщение о его самоубийстве. Во время войны в Африке только он среди всех вражеских военачальников не допускал проявлений жестокости по отношению к моим войскам. Я, пожалуй, был единственным римским гражданином, которого он с удовольствием и совершенно хладнокровно прикончил бы. Я очень жалел, что не сумел сохранить ему жизнь.

В результате этой кампании мне удалось собрать большие деньги с тех местных общин, которые приняли сторону противника, а аннексировав большую часть царства Юбы, я пополнил нашу империю ещё одной, очень богатой провинцией. Прежде чем покинуть страну, я дал необходимые, подробные указания по устройству новой провинции и оставил Саллюстия командовать в ней. Он человек преданный мне и разумный. Я понимал, что Саллюстий не упустит случая обогатиться, но я также хорошо понимал, что мои планы он будет осуществлять энергично и с умом. Мне следовало также подумать и о триумфах, которые предстояли по возвращении в Рим. Саллюстий и в этом здорово помог мне, организовав отлов, а затем и отправку большого количества диких животных. А в следующем году ему удалось поймать жирафа — животное, которого мы никогда прежде не видели.

Я счёл необходимым оставаться в Африке после победы при Тапсе в общей сложности ещё два месяца. Кое-кто из моих врагов опять, как во время моего пребывания в Египте, стал говорить, что я трачу время на свои любовные утехи, на этот раз с Эвноей, женой мавританского царя. Те, кто ближе знаком со мной, знают, что я времени зря не трачу. Моя любовная связь с Эвноей была действительно сладостной, и не только Клеопатра, но и Сервилия, и другие женщины упрекали меня в том, что я дарю этой удивительно привлекательной женщине слишком дорогие подарки. Однако, как ни приятно было мне общество Эвнои, я при первой же возможности покинул Африку. В разгар лета я появился в Риме.

Это был самый длинный год из всех известных нам. Я уже достаточно долго планировал реформировать календарь и довольно часто обсуждал эту проблему в Александрии с египетскими и греческими астрономами. Теперь, когда пожалованная мне власть диктатора была официально продлена ещё на десять лет, у меня появилась возможность провести реформу календаря. В результате тот год продолжался пятнадцать месяцев, и, несмотря на то, что я задержался в Африке, на упорядочение дел в Риме хватило времени. Этот город сформировал мою жизнь. Почти всю свою юность я провёл в нём, и здесь же, преодолевая препятствия и избегая грозивших мне на каждом шагу опасностей, я стал политиком задолго до того, как у меня появилась счастливая возможность командовать армией. Последние годы своей жизни я посвятил целиком усилению могущества и славы этого города и, будучи в Галлии, Египте, Азии и Африке, в течение многих часов размышлял о том, как сделать его ещё прекрасней и как лучше управлять им. Но теперь я чувствовал, что задыхаюсь в нём.