Unknown

С той же самой мыслью, которая красноречиво отражалась на его лице, епископ прибыл и в Руан, где его встретили с откровенной враждебностью, поскольку зловредный парижский епископ дотянулся и сюда и тайно успел сообщить местным клирикам о намерении Кошона возглавить епархию. Достопочтенный клирикат, имевший собственного кандидата в архиепископы, был возмущён и прибывшему епископу должного почтения не оказал.

Впрочем, Кошона такой приём ничуть не смутил. Он уже чувствовал себя здесь, как дома, поэтому с первых же дней начал распоряжаться деловито, по-хозяйски и жёстко, чтобы сразу привыкали. А парижскому университету, который был ему кругом обязан, в буквальном смысле заткнул рот щедрым предложением направить в Руан свою делегацию, пообещав выплаты, как дорожные, так и квартирные, и суточные.

– Английская сторона официально не заявляет, но настаивает на том, чтобы в заседаниях участвовали духовные лица Франции. Только Франции! Вы понимаете? – внушал он ещё до отъезда Жану де Ла Фонтену, которого пригласил на процесс в качестве советника по допросу свидетелей. – Нам дают возможность судить беспристрастно, без личных обид за военные поражения, в которых можно было бы уличить англичан, и поэтому мне надо собрать как можно больше значимых для страны духовных особ!

Ла Фонтен хмуро соглашался, но про себя думал, что кому-кому, а досточтимому епископу бовесскому о беспристрастности говорить не следует – у него обид на эту Деву хоть отбавляй! Но участвовать в процессе согласился, отчасти из-за обещанных щедрых выплат, отчасти из-за простого любопытства. В конце концов, всем вокруг было интересно посмотреть, что же представляет из себя арманьякская ведьма и насколько опасной она может оказаться?

– Как вы думаете, не распространятся ли её колдовские чары и на нас? – спрашивал он коллег по дороге в Руан. – Господин Эстиве уверял меня, что девица крайне опасна и может подчинить своей воле кого угодно.

– Этот «гуспилёр»⁵²? – насмешливо спросил глава делегации. – О, этот расскажет! У них с Кошоном к девице какая-то общая ненависть.

– Гуспилёр? – переспросил Ла Фонтен и усмехнулся.

Прозвище было метким.

О сквернословии и хамоватом поведении Эстиве знали многие. Кого-то удивляла дружба епископа с подобным человеком, кому-то она казалась закономерной, но дружно все сходились на одном – то, что грубияну-каноннику сходило с рук любое бесчинство, только подчёркивало влияние Кошона, которым прикрывался его любимчик. И хотя Эстиве границы дозволенного умел чувствовать, как никто, и, почти чудом, держался на тонкой грани между полным бесчинством и фанатичным благочестием, в его случае, порой невозможно было отличить одно от другого. Чувствуя за спиной поддержку надёжной, как броня, епископской мантии Кошона канонник уверенно считал себя «последней инстанцией» по любому вопросу. Поэтому, людей, способных на него как-то повлиять, было не много. И ещё меньше было тех, кто решился бы называть его «гуспилёром» в лицо.

Да и за глаза позволить себе это мог не каждый.

– Вы знаете, что Эстиве придумал держать эту девушку в железной клетке? – понизив голос почти до шёпота спросил глава университетской делегации у Ла Фонтена. – Он даже предлагал насильно лишить её девственности до начала процесса, чтобы сразу иметь доказательство лжи по одному из основных вопросов. И я был крайне удивлён… то есть, конечно, сомнений у меня нет… но, если требуется прибегать к подобным мерам, выходит, что иным путём наш суд ничего доказать не может!

Ла Фонтен поморщился

– Это немыслимо, – прошептал он с откровенным недоверием. – Если правда то, что вы сказали, мне кажется епископ Кошон должен немедленно отстранить Эстиве! При всей их дружбе подобная дискриминация процесса недопустима!

– Тихо, тихо, друг мой! – Глава делегации слегка приподнял сложенные на коленях ладони и покачал головой. – Кошон, как мне думается, и сам готов на многое, лишь бы процесс завершился костром. Эстиве он не уберёт. Он для того и зван в этот суд, чтобы стать кнутом бичующим. А кнут бьёт как хочет…

– Но разве мы не вмешаемся?!

– Даже не пытайтесь.

– Но почему?! Нас ведь звали во всём разобраться беспристрастно!

– Вот когда вы в полной мере поймёте для чего нас сюда позвали, Ла Фонтен, тогда и будете решать, вмешиваться, или нет. А пока я вам это попросту запрещаю.

Что-то в тоне собеседника подсказало Ла Фонтену больше никаких вопросов не задавать. Но короткая беседа оставила впечатление самое тягостное. Ведь как бы ни был продажен свет, беспристрастность церковного суда должна была оставаться в его глазах неколебимой!

* * *

В Руан Парижская делегация прибыла через день после того, как туда привезли Жанну.

Ла Фонтен, едва устроившись, сразу решил пойти и посмотреть на ведьму. Башни Буврея были видны издалека, и преподобный прямиком направился к главной – круглой и гладкой, словно высокий шлем.

По двору замка без конца сновали английские солдаты и мелкие служки, явно посыльные от тех клириков, которые должны были участвовать в процессе. Судя по перепуганным лицам последних, Жанну здесь боялись точно так же, как боялся её и Ла Фонтен, слушая в Париже невероятные истории, которые плодились по всей Франции, точно волдыри на теле прокажённого. Говорили, что ведьма может видеть будущее, что всякого неугодного ей может проклясть одним только взглядом, да так, что от беды ему уже не уйти! Говорили и другое, но тихо и совсем уж робко, о Божьем промысле и о законности суда над посланницей Его, в том смысле, что, ежели вина девицы не доказана, то она вполне может быть и той, за которую себя выдаёт. А если так, то какое право имеет епископ Кошон устраивать процесс над ней, да ещё и привлекать к нему особ духовного сана и исключительно французов?! Уж не кроется ли тут замысел похитрее? Дескать, послал Господь Франции помощь в лице девушки из пророчества, а Франция её не только предала, но и сама же осудила! И, значит, что? Значит, нет больше Господнего благоволения этой стране, а одно только проклятие, меч и гнев! И, хотя открыто Ла Фонтен таких разговоров не слышал, но в душе вполне готов был их принять, потому что и сам начинал чувствовать нечто этакое. И в Буврей пошёл, хоть и с опаской, но и с твёрдым убеждением, что должен посмотреть сам!

«У дьявола много личин, – размышлял преподобный, – однако, нет такой, чтобы изобразить смирение Божьего агнца перед ликом Его» Он был уверен, что распознает ложь с первого же взгляда. И, для пущей верности взял с собой нательную раку с крошечным кусочком обгорелой кости святого Лаврентия, как исцелителя от слепоты. «Имеющий глаза, да увидит!», – шептал себе Ла Фонтен.

Когда он уже подходил к дверям, ведущим во внутренности башни, заметил немного в стороне группу бургундцев, которые, видимо, недавно приехали и теперь неторопливо спешивались с лошадей. Двое как раз стаскивали на землю какого-то парнишку со связанными руками, и преподобный замедлил шаг, наблюдая. В конце концов, посмотреть, что представляют из себя нормандские бунтовщики, тоже было интересно.

Голову парнишки скрывал капюшон, но, поскольку двигаться со связанными руками было не совсем ловко, в какой-то момент этот капюшон с головы свалился, и Ла Фонтен увидел совсем юное лицо, больше подходящее девушке. Он с откровенным сочувствием наблюдал за мальчиком готовый вмешаться, если бургундцам придёт в голову грубо его пнуть или ещё как-нибудь обидеть. Но вмешательства не понадобилось. Юношу повели внутрь спокойно, даже с некоторой заботой, как будто он не бунтовщик, (других сюда связанными не привозили), а провинившийся сынок какого-нибудь местного дворянчика. Но тогда было странно, почему его привезли сюда?

Ла Фонтен поспешил следом и у солдата, задержавшегося с лошадьми, спросил:

– А что это за мальчик?

Солдат, что-то лениво жующий, медленно обернул к Ла Фонтену глаза, осмотрел его немного презрительно, потом сплюнул и с плевком обронил: