Хей, Осман!

- Ступай! - одёрнула наконец Ирина дочь. В голосе супруги Кантакузина прозвенели нетерпеливые колокольчики материнского обычного раздражения...

Но Феодора не смутилась. Она послушно прошла к двери, толкнула створку и внезапно повернула голову и снова посмотрела на Орхана отчаянным детским взглядом; но в этом взгляде читалась почти явственно будущая женская натура - честная и жертвенная... Орхан сощурил глаза в улыбке быстрой и ободряющей. И девочка мгновенно вдруг улыбнулась ответно. И вот уже исчезла за дверью... Улыбка Феодоры была очень греческая, лёгкая, сверкающая неизбывным весельем... Орхан видывал такие улыбки на лицах древних статуй, на чёрной или красной лакированной поверхности древних кувшинов, являвшихся из этой земли при вспашке её...

   - Сколько ей лет? — обратился он к отцу девочки.

   - Тринадцать, - отвечал Кантакузин.

   - Послушай, тесть, - спросил Орхан, - а в шашки ты играешь?

Ирина не выдержала и рассмеялась. А вслед за ней и супруг её, и сам Орхан...

Ещё несколько дней гость пробыл в Дидимотике. Обсуждали дальнейшие военные действия. Свадьбу решили играть после взятия Константинополя. Кантакузин и его жена заранее примирились с тем, что их младшей дочери придётся переменить веру. Ирина спросила, как это сделается. Но будущий зять отвечал, что позволяет молодой жене оставаться в той вере, в какой она воспитана от рождения.

Но эта милость вовсе не обрадовала Кантакузина. Он призадумался и решился спросить:

   - Как же будет совершён брачный обряд?

   - Составим договор, - отвечал Орхан.

   - Брак не будет скреплён духовно, - вырвалось у Кантакузина. Он встретил сердитый взгляд Ирины. Конечно, он не должен был это говорить.

   - В конце концов, - заметил Орхан небрежно, - ваша дочь может сделаться правоверной, если имеет к тому сильное желание. Но мне известна приверженность греков к учению Исы, поэтому я предпочитаю оказать ей милость и избавить её от перемены веры.

   - Мы благодарим тебя, милый сын, за эту милость, которую ты оказываешь нашей дочери! - поспешно вступила в разговор Ирина. Голос её выражал сердечность, казавшуюся непритворной...

Наедине с женой Кантакузин говорил:

   - Кто бы мог подумать, что он окажется таким хитрецом, этот тюрок! Теперь в глазах всех людей - от придворного чиновника до последнего мужика - мы с тобой будем выглядеть предателями, а он - милосерднейшим правителем...

   - Он болгарин по материнскому роду, - внезапно перебила Ирина.

Но муж будто и не расслышал её слов, хотя они были произнесены внятно.

   - Пойдут толки, — продолжал говорить Кантакузин и будто говорил самому себе, - пойдут толки, все примутся хвалить милосердие этих османов, которые позволяют людям - всем и каждому - хранить свою веру, нимало не преследуют иноверцев! Подумать только! В семействе правителя - жена исповедует одну веру, муж - другую. Такого никогда прежде не случалось...

   - Ты хочешь нарушить своё обещание? - спросила Ирина. - Ты хочешь нашей гибели?

   - Это ведь твоя выдумка - отдать султану нашу дочь! - Кантакузин говорил не с гневом, но с горечью.

   - Ты придумал другое? - Ирина также говорила грустно. - Мы просто-напросто нашли путь к спасению, к нашему спасению.

   - А держава? - вдруг сказал Кантакузин. - Кто спасёт Византию?

   - Никто, - прозвучал спокойный ответ Ирины. - И мысли и слова твои, муж мой, неверны. Возможно пытаться спасти одного человека, или многих людей, или нескольких людей. Но что это значит - пытаться спасти государство, державу?! Разве государство - человек? Разве государство любит, плачет, женится, выходит замуж, рожает детей? Разве людям будет под властью османов хуже, чем под властью императоров, Комнинов [345] или Палеологов? Я думаю о моей дочери! Ей будет хорошо, и для меня самое важное - её благо!

   - Хорошо заговорила! - ехидно парировал Кантакузин. - Слушаю новые твои слова и дивлюсь. А знаешь ли ты, что любой человек состоит не только из желудка и тайных удов?! Ещё есть и душа, и разум! Это свиньи думают лишь о корме, и всё равно им, в чьём хлеву поставят их. А человеку не всё равно, под чьей он властью; человеку не всё равно, какая у него вера, какой язык!.. Не все таковы, как твой пращур Асен, не всем так легко преображаться из болгар в греков; из греков, подданных империи, в тюрков, подданных султана...

   - Я долго не забуду тебе этих слов! - сухо отвечала Ирина. - Пусть время покажет, кто из нас прав. - Она вышла из комнаты с поспешностью, не желая слышать, что скажет муж.

«Долго не забуду!..» - Кантакузин повторил в уме, про себя, слова жены. — Это «Долго не забуду», оно, разумеется, должно означать: «В конце концов прощу!..» Я не был справедлив. Есть своя логика и своё обаяние в том, что сделал с собою пращур Ирины, и многие другие сделали то же самое... И в этом, несомненно, - своя прелесть. От глагола «прельщать»!.. И отчего это выставляют столь часто последним аргументом любого спора понятие «время»? Только и слышишь о времени, которое должно понять, простить, рассудить, всё расставить по своим местам... Как будто время, оно - судья, или друг, или священник... А время, оно ведь просто-напросто ничто, почему-то убивающее нас в конце концов, убивающее каждого из нас, убивающее всех!..»

Ирина действительно простила его. Впрочем, он сам, первым, просил у неё прощения. Она простила его на другой день после того, как он попросил у неё прощения.

Решено было о составлении брачного договора на двух языках, на тюркском и на греческом.

В своё пребывание в Дидимотике Орхан увидел Феодору ещё один раз. Он стоял на террасе дворца рядом со своим будущим тестем. Кантакузин одет был в длинный шёлковый кафтан, плотного шелка, расшитого серебряными нитями; на голове его была высокая шапка из войлока, украшенная жемчужным узором. Он чуть склонился. Орхан видел клинышек его небольшой бороды, почти седой бороды... Внизу бегали дети; во дворе, глубоко внизу. Орхан пригляделся к их игре и легко понял, в чём она состояла. Мальчики с криками гонялись друг за другом, разделившись на две группы. Пойманные из одной группы становились пленниками другой группы. Кантакузин приметил, что гость рассматривает с большим любопытством эту простую, по убеждению Кантакузина, детскую игру...

   - Они играют в ампру, - сказал Кантакузин. - В детстве и я играл в ампру. Мой младший брат, умерший ребёнком, любил эту игру. Но однажды мы, дети, осмелились сыграть в петрополемос, в игру, которая давно запрещена... — Орхан оторвал взгляд от играющих мальчиков и повернулся учтиво к будущему тестю. Кантакузин продолжал: - Петрополемос - это когда кидают друг в друга камни, при этом также разбиваются на партии. Это опасная игра. Если мальчиков заставали за этой игрой, родители обязывались платить положенные деньги в казну, а их дети подвергались публичной порке. Камень попал в голову брата... — Кантакузин ясно почувствовал, как будто бы это было нечто вещное, вопрос, который хотел бы задать Орхан. Кантакузин знал, что Орхан не задаст подобный вопрос... - Нет, - сказал Кантакузин, - это не был камень, брошенный моей рукой. - И внезапно он перевёл разговор на другое: - А потом я полюбил охоту и конную игру в мяч.

   - Я также люблю охоту, - заметил Орхан учтиво...

Игра мальчиков навела Орхана на мысли определённые. Он думал о том, что следует вовлекать неверных в османское войско... «Помимо войнуков и мартолосов должно быть что-то ещё... Нужно набирать мальчиков и воспитывать их в правой вере и учить воинским искусствам... Что скажут их родители на это? Нужно попробовать объявить по всем деревням, селениям неверных такой набор мальчиков... Но по доброй воле, только по доброй воле они должны будут отдавать сыновей... Да!.. Набор мальчиков... Из самых простых, бедных мужицких семей... Из одной семьи не брать более одного сына. У тех, кто имеет менее трёх сыновей, ни одного не брать!.. Это будут войска, щедро одаряемые милостями султана... Пехота...» [346]