Святослав

В Киеве воины земель русских останавливались в предгра-дье, на Подоле, по всей Оболони; немало их — благо стояло ведро — дневало и ночевало у Почайны и Днепра.

Микуле повезло. Придя в Киев вместе с любечанскими во-ями земли Черниговской ранее воев иных, дальних земель, он нашел себе приют в предградье, у кузнеца Мутора.

Немало чудес довелось повидать Микуле в корчийнице Мутора, который справедливо считался лучшим кузнецом предградья. Он варил железо, медь, серебро, делал любую кузнь — мечи и шлемы, миски и братины, гривны и перстни; его даже называли вещуном — кудесником.

А какой на самом деле был кудесник Мутор? Большая семья: жена Талка, два сына, две дочери — все они ютились в тесной хижине, спали вповалку на земле. Сам Мутор и работал и ночевал в корчийнице, подле кузнечного меха. И все же он дал Микуле уголок рядом с собой, беседовал с ним тепло, душевно.

В корчийнице Микула внимательно приглядывался ко всему, частенько и помогал Мутору. Было что-то таинственное, непонятное в сверкающих искрах, которые вырывались из-под меха и растапливали железо, серебро, медь. Широко раскрыв глаза, глядел Микула на Мутора, когда тот цедил из ковшика в форму жидкий металл, а позже вынимал оттуда гривны, перстни, лунницы.

И все, все вокруг казалось странным и непонятным для Микулы, который жил до сих пор вдали от Киева, в веси над Днепром, — и предградье, и Подол, и Гора. Выйдя из корчий-ницы, он часто стоял и смотрел на Гору, на крутые склоны, вал, стену с башнями.

Выходил из кузницы и Мутор.

— Что, Микула, на Гору глядишь?

— Да вот гляжу и думаю: что там? Мутор улыбался.

— Там, на Горе, за частоколом, валом и высокими стенами, живет князь с дружиной, боярами, воеводами. Туда, Микула,-попасть нелегко — есть земля, есть Гора, а мы живем в предградье, между небом и землей…

— А как бы мне туда попасть, на Гору? — спрашивал Микула. — Мой сын Добрыня — дружинник у князя, да и дочку давно когда-то взяли на княжий двор.

— О Добрыне узнать нетрудно, — ответил Мутор, — сходи на торг — там всех дружинников знают.

— Что же ты замолчал, Мутор? Разве княжьи дружинники недобрые люди?

— Дело не в том, — промолвил Мутор, — что дружинники плохие люди, только, видишь ли, их очень недолюбливают у нас в предградье. Что делает княжья дружина? Спит, ест да еще пьет меды из княжьих медуш. Впрочем, — добавил он, -теперь и ты дружинник…

Микуле стало горько от этих слов: ведь он шел не ради еды и питья.

— Это я пошутил, — поправился Мутор, заметив, как съежился Микула. — Ты, брат, не дружинник, а воин. Я тоже, если понадобится, стану воином. А дружинником не хочу — негоже мне ходить за данью…

В это время на Боричевом взвозе появились дружинники, и Микула с Мутором долго смотрели, как они спустились к Днепру и стали купать лошадей.

— Добрыню ты разыщешь, — повторил Мутор. — Ступай на торг, спроси. Вот дочь найти труднее — князей много, и у каждого дворов немало.

— Княгиня Ольга ее взяла…

— А ты думаешь, у княгини Ольги один двор? Нет, брат мой, есть у княгини двор и на Горе, и тут, за городом, в Выш-городе, в Ольжицах, в Будутине. Хороша наша княгиня Ольга, да много дворов имеет.

О Добрыне, как оказалось, разузнать было очень просто. Первый же дружинник, к которому робко приблизился на торге Микула, ответил, что знает Добрыню-любечанина. Однако тут же добавил, что Добрыня недавно уехал в Новгород и вряд ли этим летом вернется. Значит, Микуле нечего было искать Добрыню.

Пытался Микула расспросить кое у кого на торге и о дочери, но какова она собой, как попала в Киев, где работала, толком объяснить не мог.

— Была у меня дочь, — говорил он, — молодая, кареглазая, взяла ее княгиня, а куда — не ведаю…

Кто и что мог ответить на это отцу, у которого болело сердце по дочери, который видел ее даже во сне такой, какой ушла она из землянки над Днепром?

Так Микула долго и тщетно пытался что-нибудь узнать о Малуше на Подоле, и вдруг какой-то подолянин-седельник сказал ему:

— А почему бы тебе, человече, не сходить на Гору самому? Микула поднял глаза.

— Да разве туда пустят?

— Почему не пустить? Лишь бы по делу:… Хочешь — пойдем со мной. Надо мне снести воеводе седла. Если поможешь, пойдем.

Микула охотно согласился помочь, взвалил одно седло на шею, два взял под мышки и двинулся вслед за седельником, который тащил на спине несколько седел.

Так они и поднялись на Гору. Микула боязливо прошел следом за седельником через ворота и очутился на большом дворе, где стояли княжьи терема да хоромы бояр и воевод. Позднее, когда Микула старался припомнить, что он видел на Горе, все путалось у него в голове: обливаясь потом, шел он мимо каких-то теремов, хором; в одном месте Микула приметил Перуна с золотыми глазами, серебряными усами — перед ним горел огонь… Все это напоминало Микуле дивный сон, и он не знал, где кончался сон и начиналась явь.

Хорошо запомнилось только одно: когда они отнесли седла во двор какого-то воеводы и Микула остался один, он отступил в сторону, чтобы не попасть в людской поток, прошел через сад и: очутился у городской стены.

В этом уголке княжьего двора было безлюдно и тихо, У самой стены стояли старые груши, на их ветках — ульи. Микула даже испугался: на ульях были такие же знаки, какие он когда-то видел в лесу.

Присев под одной из груш, он вспомнил ту далекую ночь, когда острым топором стесывал знаки с деревьев — только щепки летели на залитую лунным светом траву.

А теперь он в Киеве, на Горе, и опять над ним знаки, а скоро, может быть, завтра, он пойдет с князем против ромеев, и этот знак-знамено будет развеваться над ним…

«Что же случилось? — думал он. — Чей я теперь и какое зна-мено мое?»

В это время на тропинке вблизи стены послышались шаги. Микула вскочил и увидел, что к нему приближается женщина, еще молодая, красивая, в светлом платне, со связкой ключей в руке.

Заметив Микулу, женщина остановилась — она, видно, не ждала, что кого-нибудь здесь встретит, и очень удивилась, но взгляд ее был ласков, на губах играла улыбка.

Микула низко поклонился женщине, а она приветливо кивнула головой.