Исповедь королевы

Я могла только смотреть на этого человека с презрением и ненавистью, которые я испытывала к нему. Я не могла видеть женщин, присутствовавших на суде, но знала, что они были там, и чувствовала, что они — на моей стороне. Возможно, это были те самые женщины, которые когда-то кричали: «Антуанетту — на фонарь!» Но теперь я уже больше не была королевой. Я была матерью, которую обвинял человек, у которого жестокость была написана на лице. И они не верили ему.

Они верили историям о моих любовниках. Но в это они поверить не могли.

Я слышала, как кто-то произнес:

— Заключенная не делает никаких замечаний по поводу этого обвинения.

Я услышала свой собственный голос, громкий и четкий, который эхом разнесся по всему залу суда.

— Если я не дала никакого ответа, то только потому, что сама натура отказывается отвечать на такое обвинение, выдвинутое против матери. Я взываю ко всем матерям, присутствующим в этом зале суда!

Я почувствовала волнение, сердитый ропот.

— Уведите заключенную! — последовал приказ.

Снова в мою камеру…

Розали ждала меня. Она пыталась покормить меня, но я не смогла есть. Она заставила меня прилечь.

Позже она сказала мне, что слышала, что Робеспьер был в ярости из-за того, что Эбер выдвинул против меня такое обвинение. Это была ложь. Все знали, что это была ложь. Никто не сомневался в моей любви к сыну. Робеспьер испугался, что если я останусь в зале суда, то женщины поднимутся против моих судей и потребуют освободить меня и вернуть мне моего сына.

— Ах, мадам, мадам! — всхлипывала Розали.

Она опустилась на колени возле моей кровати и горько плакала.

Меня снова привели в суд. Я выслушала перечисление своих грехов. Я составила заговор с иностранными державами. Я вовлекла своего мужа в преступления. Я растратила деньги страны на Трианон и своих фаворитов. Были упомянуты Полиньяки. Однако ничего не было сказано о том другом гнусном обвинении.

Потом стали задавать вопросы присяжным заседателям:

— Можно ли считать установленным, что имели место интриги и тайные сношения с иностранными державами и другими внешними врагами Республики и что эти интриги и тайные сношения имели своей целью оказать им кратковременную помощь, которая позволила бы им вступить на французскую территорию и облегчила бы продвижение их армий по этой территории?

Признана ли я виновной в участии в этих интригах?

Можно ли считать установленным, что имели место интрига и заговор с целью развязать в Республике гражданскую войну?

Признано ли, что Мария Антуанетта, вдова Людовика Капета, принимала участие в этой интриге и заговоре?

Меня отвели в маленькую комнатку рядом с Главной палатой, пока присяжные принимали решение. Однако приговор был уже предрешен.

Наконец его огласили. Я была признана виновной и должна была понести наказание смертной казнью.

Я сижу в своей комнате и пишу. Осталось рассказать совсем немного.

Сначала я должна написать Элизабет. Я думаю о том, что сказал о ней мой сын, и, зная о ее целомудренной душе, хорошо понимаю, как она потрясена. Я должна заставить ее попытаться понять.

Я взялась за перо.

«Тебе, сестра, пишу я в последний раз. Меня только что приговорили. Но не к позорной смерти — ведь позорна она лишь для преступников — но к воссоединению с твоим братом. Невиновная, как и он, я надеюсь проявить такую же твердость, какую проявил он в свои последние минуты. Я спокойна, как человек, у которого нет ничего позорного на совести. Я глубоко сожалею, что вынуждена покинуть моих несчастных детей. Ты знаешь, что я жила только ради них и ради тебя, моя добрая сестрица. В каком положении я оставляю тебя, которая из привязанности к нам пожертвовала всем ради того, чтобы быть с нами!..»

Я продолжала писать о моей дорогой дочери, которую, как я слышала, отделили от Элизабет. Я хотела, чтобы она помогала своему брату, если это возможно… И еще я должна написать Элизабет о моем сыне. Я должна попытаться заставить ее понять.

«…Я вынуждена упомянуть о том, что так ранит мое сердце. Я знаю, сколько горя этот ребенок, должно быть, причинил тебе. Прости его, моя дорогая сестра! Вспомни о его возрасте и о том, как легко заставить ребенка сказать все что хочешь, даже то, чего он не понимает. Надеюсь, что наступит день, когда он лучше осознает, чего стоят твои великодушие и нежность…»

Слезы застилали мне глаза, и я не могла больше писать. Но позже я снова возьмусь за перо и закончу это письмо.

Вот-вот придет мой час.

За мной приедет телега. Они подрежут мне волосы, они свяжут мне руки за спиной, и я поеду по улицам хорошо знакомым путем, которые проезжали многие друзья моих прежних дней… которым проехал до меня Луи. Я поеду по улицам, по которым когда-то проезжала в своей карете, запряженной белыми лошадьми, где мсье де Бриссак когда-то сказал мне, что двести тысяч французов влюблены в меня… По улице Сен-Оноре, где, может быть, за мной будет наблюдать мадам Бертен, на площадь Революции к этой чудовищной гильотине.

Люди будут кричать на меня, как уже делали это прежде много раз, а я, пока еду, буду думать о своей жизни. Я не увижу улиц с этими кричащими и жестикулирующими толпами, требующими моей крови. Я буду думать о Луи, который проехал там до меня, об Акселе, который горюет где-то… Ах, не оплакивай меня слишком горько, моя любовь, ведь все мои мучения останутся позади! Я буду думать о моем мальчике и молиться о том, чтобы он не испытывал слишком сильных угрызений совести. Мой дорогой… это ничего! Я прощаю тебя… Ты не знал, что говорил.

Итак, сейчас я жду и молюсь, чтобы во время этой последней поездки я была истинной дочерью своей матери. Я встречусь лицом к лицу со смертью с мужеством, которого она пожелала бы от меня.

Больше нет времени писать. Они идут.

Великое спокойствие снизошло на меня. В одном я уверена: самое худшее позади. Я уже перенесла самые великие муки. Что мне осталось — это только последний резкий удар, который принесет мне избавление.

Я готова. И я не боюсь. Это чтобы жить, нужно мужество — жить, а не умереть.