Если б мы не любили так нежно

Вы, мимо государева указа, изменою и самовольством королю крест целовали, наряд и всякие запасы отдали, только выговорили отпровадить в государеву сторону 12 пушек, да и те пушки ты, Шеин, изменою своею отдал литовскому же королю совсем… А когда вы шли сквозь польские полки, то свернутые знамена положили перед королем и кланялись королю в землю, чем сделали большое бесчестье государскому имени…

Будучи в Литве в плену, целовал ты крест прежнему литовскому королю Сигизмунду и сыну его королевичу Владиславу на всей их воле. А как ты приехал к Государю в Москву, то не объявил, что прежде литовскому королю крест целовал, содержал это крестное целование тайно; а теперь, будучи под Смоленском, изменою своею к Государю и ко всему Московскому государству, а литовскому королю исполняя свое крестное целование, во всем ему радел и добра хотел, а Государю изменял…»

Шеин оглядывал Красную площадь сухими глазами. Был чудесный летний день. Палач стоял с Шеиным поодаль от Лобного места на деревянных подмостках. Прощаясь с родной Москвой, всем своим народом, с самой жизнью, Шеин поклонился до земли на все четыре стороны. Окруженный стрельцами и ратниками не из его, разумеется, смоленской армии, он был виден отовсюду. Его должны были четвертовать, но он стал вдруг яростно противиться палачу и его подручным. Им удалось осилить его, израненного, истомленного пытками. Блеснуло над головой ката огромное лезвие топора. Слышно стукнулось оно о плаху. Покатилась, блистая голубыми топазами, седая, бородатая голова. Народ гулко охнул, стал креститься. Со Спасской башни и луковок Василия Блаженного черным фейерверком взмыли вороны. Застыли широко открытые незрячие глаза главного воеводы. Солнце плавилось на золотом двуглавом орле, венчавшем Спасскую башню. В тесной огромной толпе, запрудившей площадь, стояли трое несмышленых отроков — Виллим, Петр и Андрей.

Три сироты ротмистра Лермонтова. Ужас, заморозивший их чуткие сердца в тот незабываемый час на площади, никогда не изгладится из их памяти. О нем вспомнят те, что доживут до казни Степана Разина на той же площади.

Наталья Лермонтова тоже видела, как покатилась голова Шеина. Она побежала за сыновьями на площадь, чтобы уберечь их от страшного зрелища, протиснулась вперед, туда, где всегда толпилась детвора, не пропускавшая ни одной казни, и все видела, не в силах была отвести взора от чудовищной картины казни. Видела, как головы Шеина и Измайлова насадили на железные колья, вдетые в землю у Лобного места. Детей своих не нашла и побежала в церковь, впервые в жизни не перекрестившись на Иверскую икону. В храме молитва не давалась ей, не снисходило на нее всегдашнее благодатное облегчение. Вместо покорности в ней вскипал бунт…

После казни Измайлова дьяк прочитал короткую обвинительную сказку сыну Артемия Измайлова Василию. Васька тряс кудрями, поглядывал на девок, подмигивал им через плаху.

— Да ты же, Василий, будучи под Смоленском и из-под Смоленска пришедши в Можайск, хвалил литовского короля, говорил: «Как против такого великого Государя монарха нашему московскому плюгавству биться? Каков был Царь Иван, и тот против литовского короля сабли своей не вынимал и с литовским королем не бивался»…

Васька корчил рожи, приплясывал, показывал на дьяка; вот, мол, заливает, — а потом не выдержал и крикнул весело:

— Ты ври, чернильная душа, ври, да не завирайся! Все вы врали, мать вашу!..

— Да ты же, Василий, услыша о смерти великого Государя патриарха Филарета Никитича, говорил много воровских непригожих слов, чего и написать нельзя…

— Пьяный Васька, что ли? — гадали в толпе. — Али с ума спятил?..

Привели опальных князей Семена Прозоровского и Михаилу Белосельского. Им объявили, что за грехи и вины великие приговариваются они к ссылке в Сибирь, а жены и дети их будут разосланы по дальним городам. Прозоровского освободили от смертной казни только потому, что он больше Шеина и других радел за ратное дело под Смоленском, а Белосельского спасла постоянная болезнь под Смоленском. Михаила Белосельский кланялся и благодарил всех. Прозоровский лил слезы в бороду.

Привели сына Шеина. Он с ужасом смотрел на кровь отца на плахе и трясся весь. Объявили ему, что он освобожден от смертной казни по просьбе Царицы, царевичей и царевен. По площади пронесся боровым ветром всенародный вздох облегчения. Знал старый лис Шереметев, как потрафить в этот день народу! Суров, мол, Царь-батюшка, но справедлив, а супруга его венценосная и детки невинные — святые заступники народные! Все знали, что у старшего сына Шеина и его жены родилось только что дитя малое мужеского пола — внучек Михаилы Шеина. Быть сыну Шеина сосланному вместе с матерью и женою в понизовые города.

Привели другого сына Артемия Измайлова, Семена. Он тоже дрожал всем телом. Приговорили бояре бить его батогами и сослать в сибирскую тюрьму.

…Наталья узнала о гибели мужа лишь в марте 1634 года, через несколько дней после возвращения остатка армии Шеина в Москву, от одного из рейтаров-иноземцев. Это был фон Ливен. В ночь перед приступом 28 августа 1633 года он проиграл золотое кольцо фон Кампенгаузена, которое многое могло бы изменить в судьбе Лермонта.

Паче чаяния фон Ливен, этот ландскнехт с давно очерствевшим сердцем, чувствуя какую-то вину за собою, заехал, проезжая навеселе по Арбату, к ротмистрше и, не слезая с коня, сказал ей, что Бог прибрал и полковника Лермонта, [131] а еще раньше рейтара Кампенгаузена, что собирался свататься за ее младшую сестру Людмилу. О кольце он, само собой, не сказал ни слова, зато рассказал, как погиб Лермонт, отдав жизнь («И что ему в голову взбрело положить жизнь на алтарь чужого отечества!») за главного воеводу Шеина.

Не видя ничего перед собой, Наталья прошла в дом к образам и упала перед ними в глубоком обмороке. Очнувшись, поднялась и побрела, шатаясь, хватаясь за сердце, к Николе Явленному. Когда увидела она батюшку, слезы наконец хлынули у нее ручьем. В своей великой скорби ждала она елейных слов утешения, но поп сказал только:

— Тебя и твоего мужа покарал Господь Бог: вы не покрыли свой грех перед алтарем. Муж твой умер некрещеным и осужден на вечные муки в аду!

Наталья вскочила с колен и закричала исступленно:

— Врешь! Врешь! Мой Бог не твой Бог! Мой Бог — Бог милосердия, любви…

С этими словами она выбежала из храма.

А еще через день заглянули стрельцы — поведали Наталье и Людмиле о гибели их отца полковника Федорова…

И вот теперь, до глубины души потрясенная казнью Шеина, романовским каинством и окаянством, она впервые за много месяцев снова пришла в церковь. Дрожащими руками поставила две свечи: мужу и Шеину, коего всегда, она помнила, чтил ее муж. Увы, она еще не знала о гибели отца. Тихо капал ярый воск, лились теплые Натальины слезы. Воск сливался, оплывая, стекая, воедино на подсвечнике. Погасло их отражение в скорбных глазах Спасителя. Ротмистрская вдова изо всех сил сдерживала рыдания — надо крепиться, надо жить смелее, тверже, нужно поставить на ноги сыновей…

Кровь, безвинно пролитая кровь на всем — на хлебе, в воде, в самом воздухе…

К вечеру с ней случился сильный жар. Ребята, придя засветло домой, застали мать в бреду на кровати.

Дети, сестра Людмила, дворовые слышали ее леденящие кровь исступленные крики:

— Да падет сия кровь невинная от главы на главу, на весь окаянный род Романовых до последних его Царей!.. Да захлебнется проклятый род сей в собственной крови!..

Не одна Наталья в те скорбные дни проклинала Царя.

Многие стрельцы и пушкари, соратники Шеина, после зверской казни его подались скрепя сердце на «вольныя реки», на тихий Дон, где зрели колосья гнева народного.

В день казни Шеина разнеслась по Москве ликующая весть: крепость Белая выдержала страшный приступ ляхов под началом самого короля Владислава Жигимонтовича. Король не только потерял около четырех тысяч отборнейших воинов, но и сам был тяжело ранен. Не помогли королю взятые у Шеина пушки, не помогли. А обороняли Белую русские солдаты, обученные Шеиным и впервые понюхавшие пороху под знаменами Шеина.