Если б мы не любили так нежно

— Никак не отречется, Государь-батюшка, язык у него не повернется — он его на дыбе откусил.

Мелкий озноб, бивший Царя, перешел в колотун.

— Язык… сам… откусил?!

От сквозняков, гулявших по царским покоям, затрепетали огненные языки свечей. Зловещие тени запрыгали под закоптелыми каменными сводами. За узкими оконцами в мощных стенах глухо загремели колокола. Царь перекрестился трясущейся рукой.

— Казнить… — прошептал он. — Скорее казнить его…

Трубецкой поклонился Государю своему в ноги: твоя, мол, Царь-батюшка, воля!

Феодор Иванович Шереметев повстречался как бы ненароком с Трубецким в Кремле у Никольских ворот и отвел его в сторонку:

— Скажи-ка, князь, верное ли у тебя дело с Шеиным? Ведь это не человек, а кремень. Как бы не сорвалось у тебя с ним. По плечу ли тебе свалить такой дуб? Токмо признанию Шеина вины своей поверят бояре.

Трубецкой ответил не сразу. Этот хитрован Шереметев явно хочет дать понять, что его дело сторона, что это он, Трубецкой, взялся за гуж, ему и ответ держать в случае чего. С Феодором Ивановичем ухо держи востро. Любит из огня чужими руками каштаны таскать. Норовит на чужом горбу в рай въехать. Но и Трубецкой не вчера родился. Понимает, что надобно сделать Шереметева сообщником своим, впутать его покрепче в дело Шеина, чтобы и он держал ответ в случае чего… И он ответил:

— Шеин все признает. Комар носу не подточит. Помнишь небось, Феодор Иванович, проклятую грамоту князя Мстиславского?

Шереметев вздрогнул. Осунувшееся от хвори желтое лицо окаменело. Ишь куда, шельма, метит! Что за наглость! Хочет, чтобы я знал, что признание Шеина вырвано пытками. И покрыл его. Уволь, князь, от таких откровений. Как Пилат, я умываю руки. И Шереметев сказал со вздохом:

— Проклятая грамота? Не понимаю тебя… Но вижу, что ты убежден в измене Шеина. В этом и хотелось мне удостовериться. Прощай, князь, до суда!

Шереметев скоро зашагал к своему двору о шестидесяти палатах при церкви святых Бориса и Глеба. Трубецкой проводил Шереметева взглядом, полным ненависти. С этим боярином ему будет, пожалуй, не легче справиться, чем с Шеиным. Но он не остановится ни перед чем. У Трубецких больше прав на престол, чем у Шереметевых.

Проклятая грамота! Давняя, мрачная история. Весной 1571 года стотысячное скопище крымского хана Девлет-Гирея внезапно прорвалось к Москве, опередив и обойдя московских воевод, посланных Иваном Грозным, чтобы встретить врага на берегах Оки. Четырнадцатого мая, в день Вознесения, татары зажгли предместья столицы, куда успели воеводы, с десяти концов, и Москва выгорела дотла, если не считать Кремля, в коем заперлись воеводы, и некоторых каменных церквей. Царь, переждавший нашествие Девлет-Гирея в Ростове, вернулся на Москву в великом гневе и учинил розыск виновников сожжения престольного своего града. Допрашивали воевод большого полка князя Ивана Димитриевича Бельского и Михаила Яковлевича Морозова (сродника Шеина), а также воевод правой руки — князя Ивана Феодоровича Мстиславского и Ивана Васильевича Меньшого Шереметева, отца Феодора Ивановича Шереметева (так он писал свою фамилию, в отличие от своих сродников). Под пытками князь Мстиславский оговорил себя и других воевод, подписав проклятую грамоту, в коей указывал, что с товарищами своими злоумышленно навел хана на Московское государство. Отец Феодора Ивановича выкрутился. Не он ли свалил всю вину на Мстиславского? Иван Грозный грозился предать лютой смерти князя и двух других воевод, но дал себя уговорить митрополиту Кириллу и помиловал их приказав трем боярам дать поручную запись, то есть письменно поручиться за невыезд его из Московского государства с обязательством в случае его побега внести в казну 20000 рублей. С той поры проклятыми грамотами называли на Москве признания, исторгнутые под пытками.

Вот на что намекал Трубецкой — на ложные признания, вытянутые каленым железом им и его палачами из уст Шеина! Но за правдивость показаний всех государевых «изменичей» отвечает Трубецкой, а не Шереметев! Это и Царю, и всем ведомо.

Пытали Шеина с начала марта до 18 апреля — почти пятьдесят долгих дней и ночей. И вот 18 апреля собрал Царь Боярскую думу, чтобы судить бывшего главного воеводу. В воскресенье шестнадцатого было некогда — Царь и бояре праздновали в храмах и теремах вход Господень в Иерусалим и престольный праздник Тамбовской и Черниговско-Ильинской икон Божией матери в Успенском соборе митрополит читал литургию святаго Иоанна Златоустого. В Великий понедельник отмечала Москва Страстную седмицу. Царь и бояре слушали в Благовещенском литургию преждеосвященных даров — читали Евангелие от Матфея, главу XXIV. В Великий вторник надлежало помянуть преподобного Иоанна, ученика святого Григория Декаполита, святого Косму-исповедника епископа Халкидонского, преподобного Авксения, мучеников Виктора, Зотика, Зинона, Акиндина и Севериана, мученика Иоанна нового и судить царско-боярским судом раба Божия и мученика Михаила.

В сборе были все бояре, думские дворяне, дьяки. Впрочем, замечено было, что отсутствовали князь Димитрий Михайлович Пожарский — сказался больным, отлеживался в своей вотчине. Князь Иван Иванович Шуйский сидел, синебагровый от долгого запоя, пуговка его некогда крохотного носа чудовищно распухла и горела алым факелом — видно было, что не жилец он больше на этом свете, хотя протянет он еще пьяных четыре года и, уйдя в мир иной, пресечет своей кончиной славный род князей Шуйских. Князь Андрей Васильевич Хилков, [130] с коим Шуйский и пил почти все это время под нежной опекой Трубецкого, спал сидя. Окольничий Василий Иванович Стрешнев с собачьей преданностью взирал на царственного свояка своего и гадал, прикидывая, чем вознаградит его Михаил Федорович. Уж не боярином ли пожалует — об этом он все уши прожужжал дурехе сестрице — Царице всея Руси. Дьяки Тихон Бормосов и Димитрий Прокофьев терялись среди более приметных лиц. Бояре сидели строго по породе и отечеству. Первыми восседали потомки варяжских князей Рюриковичей, древнейших бояр из старших княжеских дружинников, крепостники, жиревшие на оброке холопей, введенные бояре — царедворцы, владетели тысяч и десятков тысяч бесправных крестьян, самодуры-воеводы, чьи предки со всеми их чинами и службами были навечно записаны в разрядных книгах. Столетие назад Иван Грозный исподволь начал крушить их родословные древа, целый их лес вырубил, много и дров наломал, голов отсек, костей пытками размозжил, и преемники его на московском престоле стремились подчинить бояр самодержавию, но вот прошло сто лет — и снова сидят несокрушимо князья-бояре, зная каждый свое место по родословцу, и никому в голову не приходит, что уже Царь Федор Алексеевич не далее как в 1682 году велит торжественно сжечь разрядные книги со всеми записями местнических дел и прикажет «отныне всем быть без места», а получить оные лишь по заслугам. А всем, кому не по нраву это веление времени, придется столкнуться с беспощадным топором внука Михаила Федоровича — великого Петра.

Царь дрожащим голоском невнятно прогундосил заученные по бумажке слова:

— Михайла Шеин, позабыв нашу государскую милость к себе, нас, Великого Государя, прогневал, а себе вечное бесчестье учинил, ибо начал добром и радетельной службою государству Московскому, а завершил подлыми изменами…

Щека царская дергалась, по вискам струился пот.

Приговаривая к смерти Шеина, бояре не шумели гораздо по обыкновению своему, понеже каждый, местничая, считал своим святым долгом высказаться раньше и громче всех, кого почитал ниже и меньше себя, а сидели тихо, словно мыши, сознавая, быть может, какое вопиющее преступление они совершали. Перед лицом такого единодушия молчали служилые дворяне, чью сторону всегда твердо держал Шеин. Давно, увы, уж восемнадцать лет назад, скончался рубивший в глаза матку правду Минин-Сухорук, погибли бесстрашные Ляпуновы. Война всегда уносит самых лучших, самых честных, самых храбрых.

Слушали судное дело Шеина со товарищи Царь и бояре, и поставлено было единодушно: