Коридоры кончаются стенкой

— Скажу вам и еще одну вещь, разумеется, не для печати, — таинственным голосом произнес наркомвнуделец, — по приказу НКВД СССР аресту подлежат жены лишь тех врагов народа, которые осуждены Военной коллегией и лишь когда доказано, что их жены знали о контрреволюционной деятельности мужей. Литвинов, бывший владелец вашей квартиры, не осужден, а жена хоть и арестована, но виновность ее не доказана и вряд ли будет доказана. Вы меня понимаете?

— Вы хотите сказать, что жена Литвинова арестована незаконно?

— Я хотел сказать только то, что сказал: Литвинов не осужден, а виновность его жены не доказана.

— Плевать я хотел на ваши приказы. Квартира предоставлена мне, а ваши незаконные действия я обжалую в ЦК.

— Вот это зря, — просипел энкаведист, — вижу, вы не созрели для серьезных разговоров. Как бы вам не пришлось дозревать на тюремном кладбище.

Оглушенный циничной откровенностью наркомвнудельца, ответственный инструктор отдела печати крайкома не нашел подходящих слов для достойного ответа, и тот решил, что сопротивление сломлено. Так оно, вероятно, и было, потому что Сыроваткин жаловаться В ЦК, как обещал, не стал и вообще хранил состоявшийся диалог в тайне, терпеливо дожидаясь минуты, когда его объявят полновластным обладателем квартиры. Только бы не сорвалось в НКВД!

В НКВД сорвалось. Бироста врал в своем дневнике, врал своим будущим судьям, когда писал, что решение об освобождении жен краснодарских партийцев, арестованных по капризу Малкина, принял по собственной воле. Военная коллегия, рассмотрев дело, нашла обвинение недоказанным и потребовала дополнительной проверки. Соответствующее задание было дано крайкому, в частности, несломленному Бычкову, который незамедлительно устроил Биросте «допрос» с пристрастием. Запахло жареным, и Бироста в страхе бросился заметать следы.

1 февраля жены краснодарских большевиков, проходивших по делу Осипова, покинули жуткие камеры городской тюрьмы. Легко одетые, они мчались домой, не чувствуя холода, жадно вдыхали чистый морозный воздух, вкус и запах которого уже позабыли.

Знакомя Литвинову с постановлением об освобождении из-под стражи, Бироста предупредил, что две комнаты в ее квартире заняты работником крайкома и ей временно придется пожить в одной. Литвинова не возражала, но танком покатил на нее Сыроваткин. Рушилась надежда, которую он лелеял, из-под носа уплывала квартира, о которой мечтал. Решил: не уступлю. И уперся, вцепился зубами, ощетинился связями. Первый бой он дал сотруднику УНКВД Друшляку, прибывшему с Литвиновой для вскрытия комнаты с ее вещами. Вызванный по телефону возмущенной супругой, Сыроваткин ворвался в квартиру, готовый рвать и метать. Присутствие сотрудника в форме умерило его пыл, но в гневе он успел-таки нахамить растерявшейся хозяйке квартиры и пригрозить расправой Друшляку.

Литвиновой было не до квартиры. Беспокоила судьба дочери, и она не мешкая выехала в Ставрополье и успокоилась лишь тогда, когда прижала к груди родное тельце, измученное и исхудавшее за время разлуки.

Дома их ожидал сюрприз: Сыроваткин заколотил дверь в комнату, где хранились вещи Литвиновой, и запретил ей пользоваться коридором. Помогли соседи: смастерили лестницу из досок, похищенных на стройке, приставили к окну, которое стало теперь служить дверью. Сыроваткин твердолобо отказывался освободить квартиру. Начались судебные тяжбы. Фемида неуклюже двигала чашами весов, и прошло время, пока справедливость наконец восторжествовала.

10

В начале января, как и намечалось, Газова вызвали «на ковер». Слушали строго и предвзято. Газов докладывал о проделанной работе, а руководитель бригады проверяющих — о выявленных недостатках. После жуткой головомойки ЦК признал работу крайкома неудовлетворительной и снял Газова с поста первого секретаря крайкома, «как не обеспечившего большевистского руководства Краснодарской парторганизацией». Жить, кажется, оставили. «Жаль, подстрелили на взлете, не дали Даже расправить крылья. А столько было задумок! — вздыхал Газов под стук колес скорого пассажирского поезда. — Ладно, хрен с ними, — решил он в конце пути, — не застрелили — и то благо. А живы будем — не помрем!»

11

Бироста все чаще обращается к своему дневнику. Он чувствует: грядут перемены в его судьбе. Чувствует и торопится зафиксировать свою исключительную лояльность к делам и помыслам великих и мудрых.

«Кажется, Селезнев — новый первый секретарь крайкома, пришедший вместо изгнанного Газова, решил набросить узду на службу безопасности. И что примечательно — ему это удается, — радуется Бироста. — Как ни пыжится Шулишов, как ни старается обойти крайком — любые более-менее важные вопросы приходится согласовывать с ним. Это прекрасно. Чем плотнее контроль, тем меньше нарушений. Недавно меня вызвал к себе Бычков — секретарь партколлегии КПК ЦК ВКП(б) по Краснодарскому краю. Тот самый Бычков, которого так не любило прежнее руководство крайкома. Будучи человеком дисциплинированным, я прибыл по вызову точно в назначенное время. В кабинете Бычкова застал Шулишова. Тот сидел какой-то ошарашенный, вид потрепанный, а в глазах — тоска. Что произошло, я не знал, но при виде его у меня тоже сердце ушло в пятки. «Почему, почему я стал объектом внимания крайкома?» — билась в голове мысль. Билась и не находила выхода.

Разговор состоялся серьезный. Память со стенографической точностью запечатлела состоявшуюся беседу. Такое со мной бывает всегда, когда нервы напряжены до предела. Для начала Бычков уточнил некоторые данные из моей биографии:

— Вы в Краснодар прибыли откуда?

— Из Ростова-на-Дону. Фактически из НКВД СССР, поскольку я, находясь в штатах УНКВД по АЧК, работал в следственном отделе НКВД.

— В какой должности?

— До моего перевода в Краснодар я, несмотря на мой семнадцатилетний стаж, занимал должность оперуполномоченного УНКВД и имел звание лейтенанта госбезопасности.

— Вы, конечно, были этим удручены?

— Если говорить откровенно — да. Потому что многие сотрудники, пришедшие в органы значительно позже меня и не имевшие моего опыта, очень быстро шли вверх по служебной лестнице.

— Что же вас стопорило?

— Я полагаю, что моя принципиальность. Я никогда ни на йоту не отступал от требований закона.

— Даже когда фальсифицировали следственные дела?

— За мной такого никогда не водилось.

— Неужели? А мы располагаем сведениями, что бывшее руководство УНКВД, я имею в виду Малкина и Сербинова, ценило вас как раз за искусную фальсификацию. Утверждают, что вы способны походя сочинить показания любого арестованного, которого до того в глаза не видели и, что самое важное, умели добиться впоследствии их подписания.

— Так говорили обо мне завистники, которых, к сожалению, было немало.

— Вас взяли начальником отделения в отдел, который возглавлял Шалавин, ныне арестованный как враг народа?

— Да.

— И вскоре, по ходатайству врага народа Малкина, вы получили орден Красной Звезды и звание старшего лейтенанта госбезопасности?

— Получил, как я полагаю, не за год работы с Малкиным, а за все семнадцать лет, в течение которых я постоянно находился на острие борьбы.

— Борьбы с кем?

— С врагами партии и народа.

— Вот как? Ладно. Поговорим об этом в другой раз. Вы вели дело Осипова?

Ах, вот оно в чем дело! Мне стало не по себе. Вроде старался делать его чистыми руками. Неужели в чем-то согрешил? Вопрос задан, и я на него ответил:

— Нет. Мне его передали.

— Я не спрашиваю, кто его начинал. Кто провел основную работу?

— Я.

— В каком состоянии вы его получили?

— Было пять или шесть показаний свидетелей и соучастников.

— Они обличали Осипова?

— Да, но… в них был ряд сомнительных моментов…

— Что вас смущало?

— Смущала установка на местный террор.

— Вы в это не поверили?

— Я счел это абсолютной чепухой.

— Чья была эта установка? — спросил молчавший до сих пор Шулишов.