Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

— Вы не можете быть никем иным, как нашим другом. Вы всегда успеете сделаться нашим врагом, если с вами поступят непрямодушно и нечестно. Так, кстати, как они — те, другие — поступили уже с вашим величеством.

«Да-да», — хотелось ему ответить так же — чуть приглушив голос, чуть подавшись к ней, чтобы уловить ее срывающееся дыхание, почувствовать запах ее волос, ее тела.

«Стоит произнести всего одно лишь слово, и она будет моею! Так и он там, в Париже, ждет от меня этого единственного слова. Но тогда я сам вновь попаду в его сети, я потеряю себя.

Прямодушие! Оно невозможно между мною и им. Конечно, если я теперь отрекусь от тех, кто мне изменил, я помогу ему расправиться с каждым из них по одиночке. Однако можно ли нам обоим оставаться вместе на этой земле?

Нет и решительно — нет! Он обращается нынче ко мне потому, что без меня ему одному не устоять. Я же, как никогда прежде, непобедим. Непобедим потому, что я знаю и их, и его тайну — они и он слабы! Этою их слабостью я укреплю, удесятерю свои силы. И я теперь не разделю свою власть ни с кем!»

Отпустив герцогиню Сен-Лё, Александр Павлович еще долго просидел неподвижно. Словно хотел остыть, дать сойти с себя ощущению чего-то неопрятного, что обволакивало самое последнее время его существо. И что какою-то липкою паутиной пыталось сегодня его оплести. Затем он встал, велел растопить камин — стало вдруг сыро и знобко — и послал краткую записку Меттерниху.

Когда тот через какое-то время явился, Александр Павлович показал бумаги, привезенные герцогинею из Парижа.

Меттерних не просто позеленел — в остолбенении он не смог произнести ни слова в свое оправдание.

— Я великодушен, — сказал император, — и не хочу таить злобу ни на вас, ни на кого бы то ни было еще. Забудем об этом, будто сего документа никогда не было. Нас ждут важные дела, с которыми надо кончать.

С этими словами он бросил бумаги в огонь.

«Прощайте. И если прощайте — то навсегда!»

Наполеон сидел за столом и старался выглядеть непринужденно и весело. Он знал: именно таким, любящим их всех, безмерно радующимся тому, что они, самые близкие ему люди, в этот последний его вечер в Париже с ним рядом, они и хотели его запомнить. Те, кто был его родными, но которых он уже никогда больше не увидит.

И лишь те, кто никогда не понимал его, могли бы недоуменно пожать плечами и сказать: эта веселость — наигранная и неискренняя. Как можно-де в такой день, когда рухнули все надежды и второй раз он потерял свой трон, быть безмятежным и радостным?

В какой-то мере он всегда был актером. Но брать под сомнение его искренность в тот вечер…

Разгром. Погибель. Конец. Но разве вся его жизнь не была одной большой драмой? Война — это каждый день смерть. Смерть самых верных друзей и тысяч тех, кого он называл пушечным мясом, но помнил, что они — живые люди, как и он сам.

Так что же, он никогда по этой причине не должен быть таким, как все люди?

Однако теперь был действительно особый день — он лишился всего и на сей раз бесповоротно. Где-то далеко от Парижа, в бельгийских полях возле деревни Ватерлоо, остались лежать солдаты его армии. Было Бородино. Была «Битва народов» у Лейпцига. Обе они его потрясли. Эта, последняя, убила. Англичане и подоспевшие к ним на помощь пруссаки смешали все его гениальные расчеты и разбили его наголову.

Сам он вышел из кровавого месива, оберегаемый со всех сторон литым, как железное кольцо, сомкнутым строем его старой гвардии. «Старые ворчуны», как когда-то под Москвою, а потом перед Березиной, падали и умирали рядом с ним, но не давали вражеским пулям, саблям и тесакам коснуться их «маленького капрала».

Вместе с ним уходил, спасаемый гвардией, и его младший брат. Жерома под Ватерлоо словно подменили. У него отныне не было ни громоздких рундуков на колесах, ни Вестфальского королевства. Коротко говоря, ему нечего было терять. И он, получив на сей раз под свое начало дивизию, проявил чудеса храбрости и, чего не ожидал брат, подлинной расторопности. После битвы в колонне гвардии он шел рядом с братом — раненный в руку, с лицом, черным от пороха, и не скрывал своего счастья, слушая слова императора:

— Я узнал тебя слишком поздно, мой брат. Но это будет прекрасно, если мы оба, кто носит имя Бонапартов, умрем здесь!

Сейчас за столом Жером сидел рядом с братом и счастливо смеялся, подшучивая и над своею рукою, которую он все же держал на перевязи и которая нестерпимо болела и ныла, и над братьями Жозефом и Люсьеном, которым не досталось боевых лавров. Но у Жозефа уже была своя война — в Испании. По настоянию Наполеона Испанию все-таки пришлось уступить королю Фердинанду.

Люсьен был единственным, кто не имел касательства к большим походам. И единственным, кстати, кто не был королем. Помешала женитьба на женщине, которую он любил, но которая не могла быть достойной парой ему, если бы он принял какой-либо трон. Однако, в отличие от самого младшего брата, он не оставил свою жену, за что и был обойден императором.

Меж тем Люсьен, как считал Наполеон, обладал таким же, как у него, острым умом, твердым характером, умением держать себя в руках в самых сложных обстоятельствах и смело глядеть в лицо опасности. И отказ от высших привилегий он воспринял равнодушно, будто речь шла не о королевстве, дающем несметные богатства, а, скажем, о том, что брат-император не дал ему на вечер какую-либо книгу.

Кстати, книги, искусство вообще были целью жизни Люсьена. В Риме, где он жил, он собрал удивительную коллекцию картин, создал собственный театр, написал большой труд по истории Корсики. И его сыновья стали — один писателем, другой ученым.

Все братья, собравшиеся за столом в гостиной Мальмезона, до самого возвращения Наполеона находились в ссылке и под надзором полиции. Жозеф обосновался на берегу Женевского озера и ожидал к себе Жюли с дочерьми. Но она, как когда-то в Неаполь, а затем и в Мадрид, ехать не спешила, ссылаясь на нездоровье. Так, собственно говоря, она и проживет в Париже долгие годы, когда судьба забросит ее мужа в Америку, где он станет несказанно богат, однако без детей и жены.

Из братьев за столом не хватало лишь Луи. Бывший король Голландии, тридцати трех лет отроду, превратился в сгорбленного, с трудом передвигающегося на костылях инвалида. У него было лицо старика, скрипучий голос.

Обосновался он в Италии и не мог простить брату, что тот лишил его власти и выгнал из королевского замка в Амстердаме. Картина того позднего вечера навсегда запечатлелась в его оскорбленной душе. К замку были поданы экипажи. Двое офицеров вывели бывшего короля, неся в руках лишь его дорожную поклажу. Луи вдруг вспомнил, что оставил в кабинете портфель и отправился за ним. Переходя узкий и шаткий мостик, он оступился и упал в воду, испачкавшись к грязи. Так он и покинул страну, которую полюбил и которой хотел добропорядочно служить.

Что еще до сих пор разрывало ему душу — гибель в ту ночь любимого пса. Покидая замок, он простился со слугами и собакой. Но пес нагнал путников на одной из станций, где меняли лошадей. Офицер пристрелил собаку на глазах короля. Всю дорогу он не мог взглянуть в лицо убийцы и глотал слезы.

Кого бы Наполеон очень хотел увидеть в свой прощальный день, так это, без сомнения, Полину. Окажись у сестры хотя бы малейшая возможность, она немедленно примчалась бы в Париж из Италии, куда вынуждена была уехать после отречения брата. Он помнил, как она вдвоем с Летицией, их матерью, приехала к нему на остров Эльбу, и ее живой, непредсказуемый нрав доставил незабываемые минуты счастья. Нынче Полина под домашним арестом. Жандармы не выпускают ее ни на шаг из собственного дома.

Тогда на острове Наполеона посетила еще Мария Валевская с сыном — его «польская жена».

Что же касается Марии Луизы, то она быстро смирилась с положением вдовы при живом муже и в конце концов забыла, кем она недавно была. Бывшая императрица стала возлюбленной австрийского генерала Нейперга, с которым впоследствии прижила двоих детей.