Путник со свечой

— Ваши золотые слова всю жизнь буду хранить в памяти, — сложив на груди руки, хныкал начальник уезда. Сам усадил почтенного ханьлиня в паланкин, скороходы с белыми палками разгоняли встречных: «Едет Ли-ханьлинь, посланный Сыном Неба для тайных наблюдений за нравами и обычаями в Поднебесной! Слезайте с коней, спешите склониться в поклоне перед повелителем печати!»

А сейчас в Хуансяне кричат: спешите плюнуть в черепашье отродье! Сам начальник уезда встречает его, улыбаясь, шевеля толстыми губами — торопится набрать полный рот слюны; помощник начальника канцелярии, судебные приставы, два писаря, казначей — все тут как тут, не забыли Ли Бо. Чуть не наперегонки прибежали к клетке, еле дождавшись утра, но все-таки почтительно пропустили первым «отца и мать народа». Каким же он был тогда глупцом, возомнив себя исправляющим нравы! О, небо! Взгляни на «отца и мать народа»: как он важно ступает, лицо расцвело хризантемой: когда еще доведется плюнуть в лицо бессмертного! Уже завтра местный художник почтительно преподнесет шелковый свиток с картиной «Грозный начальник уезда плюет в презренного Ли Бо, дерзнувшего выйти за рамки приличий». Вот и дети пришли посмотреть на отца, и вся родня; они тоже плюнут, но разве сравнить их ничтожную слюну со слюной «отца и матери народа»?

Ли Бо хрипло засмеялся. От неожиданности начальник уезда отшатнулся, упал, наступив на полу халата; с ужасом поняв, что потерял лицо, отчаянно барахтался в пыли, как крыса с переломанным хребтом, пронзительно крича: «Безобразие! Какое безобразие! Как смеет черепашье отродье смеяться над „отцом и матерью народа"! Немедленно... немедленно...» А что «немедленно»? Схватить схваченного? Бросить в тюрьму посаженного в клетку?

Ли Бо хохотал.

О, Ли Бо, как велики твои горести и как ничтожны радости!

3

Единственное, что осталось у него, — воспоминания; он оглядывал прошлое, спасался в пережитом, уносившем его из клетки на крыльях желтых журавлей. Но и вспоминать с каждым днем становилось труднее, мысли ворочались лениво, вытряхивались из головы на каждой рытвине, прошлое затягивало серой пеленой, и ничего не хотелось, только есть, есть, есть. Когда стражники ели, он не мог оторвать взгляд от дымящихся маньтоу, жалящих пальцы горячим мясным соком, от проворных палочек, таскавших рис из чашки. Ему, как собаке, бросали в клетку рыбьи кости, соленые овощи, иногда молодой стражник вытряхивал на грязные доски рис из своей чашки, и Ли Бо, жадно чавкая, ел, боясь, что отнимут и эти объедки.

В каждой деревне староста устраивал угощение для Гу И, кое-что перепадало и стражникам, но Ли Бо доставались только плевки. Лишь однажды мальчик с косичкой на стриженой голове почтительно поклонился и положил рядом с прутьями три горячих пампушки. Ли Бо заплакал — впервые за столько месяцев в него не плюнули; он плакал, а жадные пальцы сами запихивали в рот пампушки, соленые от слез, он ненавидел трясущиеся грязные руки, бил их о железные прутья и плакал, давясь пампушками.

4

Меру риса как ни пересыпай, ни перевешивай — сколько было, столько и останется. А мера человеческой жизни иная. Не только в разные годы, но, случается, с восхода солнца до заката то уменьшается, то прибывает, то легче, то тяжелее; плывет, как облако по небу, меняя очертания, цвета, и долго надо всматриваться в неслышное движение, неуловимую глазом перемену очертаний и света, чтобы сказать об облаке нечто определенное.

...Далеко внизу, на земле стояли два человека: один лет сорока четырех, второй — лет на десять моложе. Смотрели на небо. Стояли, запрокинув головы, и всего шаг разделял их. А небо, бесконечное над ними, плавно меняло цвет между горизонтами от малиново-пурпурного до сапфирового; над облаками оно казалось прозрачнее — то голубое, то лиловое, то жемчужное. Эта игра света, облаков и облачных теней наполняла душу изумлением. Луна того же облачного цвета, цвета лепестков цветущей дикой груши, только прозрачнее, словно потерялась в небе, растерянно ища взглядом большие облака, уходившие все дальше на северо-запад.

Молодому стало жаль одинокую луну, такую маленькую среди огромных облаков, похожую на них и непохожую точной полукруглостью; взгляд его стремился к ней, но не достигал небесной высоты — его сдувал мощный ток небесного ветра.

Старший, подняв суровое лицо, пытался вспомнить, что напоминают ему облака; опустил глаза, привычно огладил поседевшую, заостренную бороду и увидел спутника — лицо его в серебристом свете было счастливым, словно он знал, зачем смотрит на облака. Что же увидел он в великой книге перемен земли и неба?

Плывут облака

Отдыхать после знойного дня,

Стремительных птиц

Улетела последняя стая...

Слова, произнесенные громко, нараспев, взлетели стайкой зимородков, касаясь крылом друг друга, разноцветно закружились перед глазами младшего. Он, наконец, увидел старшего, низко поклонился, коснувшись пальцами травы; не поднимая глаз, продолжил течение строк:

Гляжу я на горы,

И горы глядят на меня,

И долго глядим мы,

Друг другу не надоедая 1.

¹ Пер. А. Гитовича.

— Прошу господина простить меня, невежественного, что помешал уединению.

— Мы не помешали друг другу. Одиночество двух — что может быть более одиноким. В моем возрасте ценят луну, в вашем — завидуют облакам. С чем их сравните?

— Молоко пролито в озеро.

— Вот, всего три слова, а какое облегчение! Я лишь никчемный бродяга, но хочу оставить что-нибудь на память о нашей встрече.

— Вы одарили меня строками Ли Бо, а я ищу написавшего.

— Зачем вам этот беспутный? Только и забот у него: подняться на все священные горы, увидеть все реки. Есть у вас ночлег для сегодняшней ночи, есть золото или серебро?

— Ни золота, ни серебра не имею, но, если почтенный нуждается, прошу принять от чистого сердца. — Младший путник отвязал от пояса сердоликовую подвеску-цаплю. — За нее дадут меру риса.

— Сам хотел вам предложить то, что имею, вижу — идете издалека. Если соседство незнакомца вам не в тягость, проводите до покосившейся лачуги, мне будет спокойнее. Не о нас ли с вами сказано:

Сбитые ливнем листок и былинка

В море сойдутся, куда б ни упали.

Так вот и люди: скитаясь по свету,

Где только в жизни ни встретят друг друга?

Вижу, нам по пути, хотя вы только собираетесь на рынок, а я возвращаюсь с рынка. Ничего не купил, иду с пустыми руками. Назовем друг другу имена, а то стоим с завязанными глазами, судим друг о друге наощупь.

— Зовут меня Фу из рода Ду. Хотел бы выплавить в горне всю свою душу, основу вещей сохраняя. Но где те мысли достать, чтоб напомнили Tao и Се? С кем мне теперь сочинять, с кем бы теперь мне дружить? А вы давно ли ушли из семьи, куда держите путь?

— Захмелевший, бреду по луне, отраженной в потоке.

Ду Фу поклонился старшему.

— Если вы тот, давно знаю вас, думаю о вас с уважением, смотрю с восхищением, как люди смотрят на звезду или святую гору. Если вы меня, недостойного, приблизите, никогда не кончить нам разговоров. Жил недалеко от столицы — в Шаолине, но все не решался представиться вам. Знать бы раньше, разве стал бы ждать столько лет?..

— Раз вы из Шаолиня, значит, владеете у-шу[¹ Боевая борьба и фехтование.]. Встречал монахов из Шаолиня — трудно в рукопашном бою устоять против них.

— Искусством у-шу не владею, не признаю насилия. Но довелось видеть искусство Гуньсунь, она училась у монахов Шаолиньского монастыря. Ее стремительный меч сверкает, как девять падающих солнц; она движется с быстротой и мощью стаи драконов; ее удары и атаки подобны страшному грому. Но когда она останавливается, все замирает и успокаивается, подобно водной глади, отражающей ясную луну.

— Подметили вы точно. Ну вот, за приятной беседой пришли в мою лачугу. Хозяин торгует соевым творогом, зовут его Tao Вань.