Опасный дневник

Исполнить такое великое намерение, считал Бецкий, можно только одним путем — нужно завести воспитательные училища для детей обоего пола и принимать туда малолетков отнюдь не старее как по пятому и по шестому году.

Идея была смелая, но к воспитанию государя не годилась. Так можно воспитывать подданных.

Вот с какими людьми должен был сотрудничать Порошин, кого заместить и чьи книги читать, если бы их перевезли в Россию.

Такая компания его не смутила. Он знал, чего хочет добиться, и понимал обязанности воспитателя государя глубоко и серьезно.

Никита Иванович однажды принес Порошину рукопись.

— Это немцы сочиняли, — сказал он, — а при государе Петре Алексеевиче, когда начали мы заграничное вводить, и сей трактат перевели. Польза от него невелика, однако вас придворную жизнь понимать научит.

Рукопись называлась „Наставление о хорошем поведении при государевом дворе“. В ней рекомендовалось сначала заботиться о собственной пользе, а потом уже о пользе государя и своих ближних.

Автор сравнивал придворную жизнь с волнующимся морем, заполненным каменными порогами, а человека, в ней обретающегося, — с кораблем. Вместо парусов должны служить ему прилежность и наблюдение, мачтами будут постоянство и твердость, якорем — добрая совесть и верность. Корабль носят волны страха и неверия, атакуют ветры зависти, любочестия, мотовства и гордости.

Правда есть ангельская мать, писал автор, но рождает она двух дьявольских дочерей — ненависть и зависть, они суть два порога, от которых многие честные люди претерпевают корабельное разбитие.

Как же быть?

Правду говорить не всегда хорошо. Если вымолвить нечаянно такое слово, которое тронет или обидит собеседника, то его самолюбие взбунтует против вас. Значит, надобно говорить осторожно и чужим грехам приписывать имя добродетелей, которые с ними хоть какое-нибудь сходство имеют. Например, если человек скуп — найдите, что он бережлив и домовит, если он расточает свое имение — объясните, что он щедр, о лицемере скажите, что он благочестив и богобоязлив. И таким способом вы удовольствуете любочестие и суеверие всех людей.

Во всех ваших предприятиях делайте вид, будто для вас нет в них никакой выгоды и что вы делаете все только для услуг отечеству…

Порошин отложил рукопись. Эти советы были не для него. Однако придворная жизнь, как и думал Никита Иванович, показалась ему понятнее. И стало совершенно очевидно, что он должен много читать, если желает быть достойным своей новой должности. Во все времена народы заботились о воспитании юношества. Порошин принялся за книги. Он изучил трактат о совершенном воспитании детей знатного рода и шляхетного достоинства, сочиненный аббатом Беллегардом и на русский язык переведенный Сергеем Волчковым. Автор видел только два пути к счастью человека — на войне служить или при особе государя быть — и, как духовное лицо, не очень упирал на военную карьеру, а больше наставлял, как проходить поприще придворной службы. О том, каким должен быть требуемый сей книгою человек, гласили пятьсот два правила, но читать их все Порошин поленился — его воспитаннику такие сведения были не нужны, а сам он дворцовым духом пропитываться не желал.

Один совет показался ему полезным.

„Умные разговоры подобны кремням, — писал аббат, — которые из холодного и крепкого своего корпуса огненные искры дают, ежели один о другой ударить… Обходительство с двумя или тремя умными людьми лучше науки всех школьных мастеров и педантов („вралей“, — разъяснил переводчик). Откровенные таких мудрых людей разговоры отворяют у человека природным неведением запертый ум и больше в один час покажут, нежели человек в три дня из книг научиться может“.

В книге французского философа Мишеля Монтеня „Опыты“ Порошин прочитал, что в древнегреческих Афинах умели хорошо говорить, а в Спарте — хорошо действовать. Там учили разбивать обманы словесных хитросплетений, здесь — сбрасывать путы страстей и сопротивляться ударам судьбы; там заботились о словах, здесь — о деле, там непрестанно упражняли язык, здесь — душу. Не удивительно поэтому, что когда Антипатр потребовал у спартанцев заложниками пятьдесят детей, они ответили не так, как могли бы ответить мы, и предложили: лучше возьмите сто взрослых мужчин. Столь высоко ставили они воспитание, получаемое детьми на их родине, и опасались, что дети-заложники не получат его, будут плохими гражданами.

Порошин узнал также, что старшие сыновья персидских царей, которых впоследствии ожидала власть в государстве, воспитывались по-особому. Новорожденного отдавали на попечение не женщинам, а евнухам, заслужившим доверие царской семьи. Они растили мальчика здоровым и на восьмом году начинали приучать к верховой езде и охоте. В четырнадцать лет ему назначали четырех воспитателей — самого мудрого человека в Персии, самого справедливого, самого умеренного и самого доблестного. Первый учил его верить в бога, второй — никогда не лгать, третий — властвовать над своими страстями, четвертый — ничего не страшиться.

Из рассказов немца-профессора Якова Штелина, учителя Петра Федоровича, Порошин знал, какое образование получил бывший государь, точнее — насколько был он малообразован.

Шести лет у себя в Голштинии начал Петр солдатскую службу, стал ходить в караулы — крошечный мальчик! Маршировка, развод, ротный смотр, парад были его любимым занятием и развлечением, других он знать не хотел. С ним пытались заниматься латинским языком — в те годы латынь открывала дорогу к учености, — принц не учил слов и не запоминал объяснений.

На десятом году отец произвел Петра в секунд-лейтенанты — мальчик заплакал от восторга и выбросил в окно латинские книжки.

Тринадцати лет, в декабре 1741 года, он поехал в Россию — императрица Елизавета Петровна, тетка его, сестра матери, задумала оставить ему после себя российский престол. Да, собственно, другого выбора у нее и не было.

По отцу Петр мог предъявить права и на шведскую корону, и о ней придворные голштинцы думали с удовольствием. России никто из них не любил, и нелюбовь эта передалась мальчику. Воспитатели принца — Брюммер, Берхгольц, лакей Румберг, егерь Бастиан — поехали в свите Петра только потому, что надеялись разбогатеть в дикой северной стране, о сокровищах которой среди немцев слагались легенды.

В Петербурге голштинского принца объявили великим князем и наследником престола, а по военной части подполковником Преображенского полка — полковником была императрица Елизавета — и командиром первого лейб-кирасирского полка.

После этих назначений стали думать о воспитании наследника. Елизавета Петровна приказала русским министрам в иностранных государствах выспросить, как там обучают королевичей, и ей доложить. Свои планы представили и петербургские ученые люди. Проект Штелина оценили выше других, и сочинителя взяли ко двору великого князя.

— Не потаю, сударь, от вас, — рассказывал Штелин Порошину, — что великий князь до меня ничему не был выучен, разве только помнил несколько французских слов, манже да буар — есть и пить. От уроков он уставал, и я должен был с ним рассматривать картинки в книгах. Смотрел он только те, где изображалась война. Я показывал ему рисунки крепостей и говорил об архитектуре, рисунки пушек — и говорил о механике. Чтобы сказать об истории, я приносил ему старинные монеты и описывал царей, при которых они чеканились. На ландкартах я чертил пути движения войск Александра Македонского, Юлия Цезаря — так мы изучали географию.

— Сколько же на день бывало уроков? — спросил Порошин.

— Какие там уроки! — с огорчением воскликнул Штелин. — Великий князь мог сидеть на месте лишь пять минут. Даже танцам не выучился, а ведь как старался французский танцмейстер господин Лоде! Великий князь сказал ему: „Ваши танцы — пустяки. От развода караулов мне больше радости, чем от всех балетов“. Каков?

Порошин слушал рассказы Штелина, ничем не выражая своего отношения к ним. Он хорошо знал, сколь опасна при дворе искренность.

Другой петербургский немец, Август Шлецер, сотрудник Академии наук, сказал Порошину, что великий князь должен старательно изучить историю, ибо для особы царского рода это самый необходимый предмет. — Учите вашего воспитанника, — требовал он от Порошина, — прежде всего истории. Никогда я так искренне не убеждался в практическом значении этой науки, как во время переворота, произведенного императрицей Екатериной. Все те невероятные ошибки управления, какие совершил сто пятьдесят семь лет назад известный Лжедмитрий Первый, повторил Петр Третий. Можно ли вообразить, что этот несчастный впал бы в такие ужасные ошибки, если б знал, к чему они приводят, то есть если бы не был он полным невеждою в русской истории? Никогда!