Опасный дневник

Не догадался об этом и ближайший советник Екатерины в те дни — Никита Иванович Панин.

Иностранные наблюдатели отводили ему самую видную роль в воцарении новой монархини.

Посол римского императора и королевы венгерской и богемской, граф Мерси д'Аржанто в донесениях своему правительству из Петербурга писал, что главным орудием возведения Екатерины на престол был Никита Иванович Панин. Через это он достиг непременного права руководить государыней в делах правления. О Панине посол отзывался неодобрительно, уверяя, что тот более способен не к великим делам, но к интригам, которым выучился у прежнего канцлера — графа Бестужева. Панин — человек своенравный, искусный в поисках своей выгоды. Он привержен к Англии и не расположен к союзу с Францией. Но сила еще и не в нем. Над ним встанет возвращенный из ссылки Бестужев, который будет руководить Паниным, а через него — Екатериной.

Если бы новая императрица прочла эту секретную депешу, то улыбнулась бы: она собиралась править сама — и чувствовала в себе для этого достаточно силы.

Впрочем, так о характере Панина судил не только австрийский посол, разве что его оценка была первой по времени. Через несколько лет французский агент Корберон писал о Панине в таких выражениях:

«Сладострастный по темпераменту и ленивый столько по системе, сколько и по привычке, он старался, однако, вознаградить себя за малое влияние на ум своей повелительницы. Величественный по манерам, ласковый, честный противу иностранцев, которых очаровывал при первом знакомстве, он не знал слова „нет“; но исполнение редко следовало за его обещаниями; и если, по-видимому, сопротивление с его стороны редкость, то и надежды, на него возлагаемые, ничтожны.

Английский посланник Гаррис находил, что у Панина добрая натура, огромное тщеславие и необыкновенная неподвижность. Последнее качество за ним хорошо знала Екатерина. В ее шутливой записке, содержавшей предположения, отчего будут умирать русские министры и придворные, о Панине было сказано, что он умрет, если когда-нибудь поторопится…

Но в первый день нового царствования Панин изменил своему характеру, возможно — увлеченный волной событий, и представил императрице свой план устройства государственной власти в России, не справившись о том, сходится ли он с ее идеалом.

Накануне Панин деятельно помогал Екатерине Алексеевне. После того как она выступила в Петергоф, Никита Иванович устроил спать великого князя, под надзором Порошина, в Старом Зимнем дворце, рядом с комнатой, где сидели сенаторы, оставленные стеречь Петербург, и пустился догонять Екатерину с рапортом, что в городе все благополучно. Путь в Петергоф он проделал вместе с нею и днем, по приказанию императрицы, навещал арестованного Петра Федоровича. Тот плакал в три ручья, и добрый Панин огорчился его слезами…

Теперь, беседуя с Екатериной, Никита Иванович советовал ей хорошенько подумать о сохранении полноты власти в руках государя и о мерах, которые для того понадобятся.

— У нас в производстве дел, — говорил он, — всегда более действовала сила отдельных персон, чем власть учреждений государственных, потому и порядка не добиться. Государи — те же люди и всем людским слабостям подвержены. А надобно привлечь общество. Какому-нибудь случайному человеку, фавориту, с обществом будет не совладать. Надобно, иначе говоря, учредить Императорский совет. Из него, яко из единого места и от единого государя, истекать станет собственное монаршее изволение — воля государева.

— Бывали уж и советы у нас, и конференции, — заметила императрица, намекая на предыдущие царствования Анны и Елизаветы.

— Бывали, не спорю, — ответил Панин, — но такого, как задуман, еще не встречалось. Совет небольшой — шесть или восемь персон, из них четыре или шесть несменяемых, назначенных государем пожизненно, остальные избираются Сенатом. В Совете — четверо министров или статс-секретарей: по иностранным, внутренним, военно-сухопутным и военно-морским делам. Все вопросы, которые требуют монаршего решения, сосредоточиваются в Совете, их докладывают секретари, каждый по своей части, и государь затем кладет окончательную резолюцию.

— Что ж, напишите проект ваш. Почитаем, обсудим, — ободрительно сказала Екатерина, удивляясь про себя бестактности Панина. Он собрался требовать учреждения Совета и, следственно, полагает, что сама она не справится с правлением и уступит свою власть фаворитам? Ведь проект, надо понимать, метит в Григория Орлова…

„Какой же дурой он меня считает, предлагая Совет, коему я должна буду отдать свои права! — подумала Екатерина. — И какая досада, что нет еще у меня довольной силы и я должна соблюдать тысячу приличий и тысячу предосторожностей. Но мы сочтемся, погоди!..“

А вслух сказала:

— Как поживает великий князь, мой сын?

Никита Иванович доложил, что великий князь отлично держался и легко перенес волнение, вызванное картинами присяги войск, уличной толпы, сборища вельмож и офицеров. Он спросил об отце, получил ответ, что с сего дня императрицей в России будет его матушка, — и более об этом не заговаривал.

Панин похвалил адъютанта бывшего государя поручика Порошина и рассказал, при каких странных обстоятельствах познакомился с ним.

— Бывший государь хотел ко всем приставить своих сторожей, но, как говорят в народе, блудливой корове бог рог и порог. — Екатерина любила русские пословицы, но путала их. — Григорий Григорьевич Орлов мне объяснил, что позавчера он со своим сторожем Перфильевым сел в карты. Две тысячи рублей проиграл, пока тот не напился допьяна и Григорий мог уйти.

— Мой караульный никакой мне досады не сделал, — сказал Панин. — Он молодой офицер, человек воспитанный, обучался в корпусе и, по его словам, весьма привязан к великому князю. Ныне он лишился своей должности у государя, и, если будет на то ваше соизволение, я бы взял его в штат великого князя кавалером к его высочеству, чтобы мне помощником был. Я надеюсь, что вашему величеству благоугодно будет осчастливливать меня комиссиями или поручениями, что заставит из Летнего дворца чаще отлучаться.

— Не нужен ли вам еще кавалер? — спросила императрица. — Возьмите Перфильева. За него Григорий Григорьевич просил, чтобы какое-нибудь место с жалованьем ему предоставить. А в покоях великого князя Перфильев от игры и от вина отстанет, и мы доброе дело сотворим.

— Воля вашего величества закон, — кланяясь, отвечал Панин. — Указ тотчас на подпись поднесу. Так исполнилось желание Порошина, и он стал дежурным кавалером при наследнике престола. Для этого понадобилось только, чтобы в российском государстве произошла смена правителей.

Утром следующего дня на квартиру к Порошину явился Преображенский гренадер и передал письменное приглашение Панина пожаловать к нему по самонужнейшему делу.

Дождавшись полудня — знатные люди рано вставать не любят, — Порошин отправился в Летний дворец.

Никита Иванович встретил его как старого знакомого. — Вот и мой Аргус! — весело вскричал он. — Недолго же вы меня прокараулили! Колесо Фортуны повернулось — вам вниз, мне вверх.

Порошин смущенно улыбался.

— Полно, — сказал Никита Иванович, — всякое в жизни бывает. Однако этот случай доставил мне возможность узнать вас, увидеть, что привязанность ваша к великому князю нелицемерна, и получить высочайшее соизволение определить вас кавалером к великому князю, сиречь быть товарищем его игр и наставником.

— Спасибо, ваше превосходительство, — краснея, вымолвил Порошин. — За счастие почитаю…Он замолк, не найдя слов для официальной и вместе с тем искренней благодарности.

Перемена судьбы Порошину была приятна. Он не имел причин любить бывшего государя или чувствовать признательность к нему. Как военный человек, Порошин разделял общее для русских офицеров и генералов негодование по поводу перестройки армии на прусский образец, затеянной Петром Федоровичем. Не мог он простить государю позорного для России мира с Фридрихом Вторым, о чем в те дни Ломоносов писал так: