Аэций, последний римлянин

— Мы будем ждать тебя здесь…

Было уже совсем темно, когда высланный варвар вернулся с известием, что на дороге огромный людской поток. Сотни повозок, тысячи конных и пеших — с женами, детьми, слугами, со скарбом — мчат с криком, визгом и плачем… Чего-то боятся, от кого-то бегут… Но от кого?.. И что, собственно, творится?.. — этого он так и не смог разузнать…

Крик, визг и плач раздались в одной из трех повозок, но всадник в плаще не обратил на это ни малейшего внимания.

— Зажечь факелы… — приказал он. — Едем вперед… — И вздернул коня. Позади себя он слышал всхлипывания и рыдания в голос и еще топот копыт и стук колес.

Какое-то время тропа шла вниз, потом вверх, потом снова вниз — и вдруг резко свернула, стала шире, перед глазами открылось свободное от скалистых нагромождений пространство и неожиданно — как Адда в Пад [24] — влилась в широкую проезжую дорогу, залитую печальным лунным светом.

На дороге уже нет людского потока, лишь время от времени одинокие всадники, как будто преследуемые призраком смерти, выныривают на свет луны и в мгновение ока растворяются во тьме, оставляя за собой зловещее эхо шальной скачки. А с юга, из мрака, где-то совсем рядом доносится громкий гул голосов.

— Едем дальше, — говорит всадник в плаще с капюшоном и резко поворачивает коня направо, к Сантию, в сторону, противоположную той, откуда доносится шум.

Но тут как из-под земли вырастает усиленный сторожевой пост. Солдаты в шлемах и панцирях, вооруженные мечами, топорами и копьями, окружают всадников и повозки.

— Поворачивайте, — кричат они. — Дальше ехать нельзя…

— Почему?.. Что случилось?..

— Нельзя и все…

Но всадник в плаще не уступает. Он не позволяет завернуть повозки.

— Я не поеду назад.

Приближается начальник отряда, окруженный воинами с факелами. Это немолодой коренастый вандал в звании препозита; у него огромные усы, а на левой щеке глубокий шрам от уха до подбородка. Строгим голосом, нещадно коверкая язык римлян, он приказывает путникам немедленно повернуть.

Всадник в плаще с капюшоном долго вглядывается в лицо вандала. Потом с грустной улыбкой поворачивает голову к своим людям и, пришпорив коня, восклицает:

— Вперед!

Вандал мгновенно срывает с плеча арбалет.

— Еще шаг — и смерть! — яростно рычит он, торопливо закладывая стрелу и целясь в грудь всадника.

— Послушай, приятель… если я поеду вперед, то умру, как ты сказал, — спокойно, громко произносит всадник, — а если поверну назад, то тоже умру…

У вандала дрогнула рука, он выпустил арбалет, вырвал факел из рук стоявшего рядом солдата и приблизил кроваво трепещущее пламя к лицу всадника.

— Кто ты?

В голосе препозита, еще гневном, послышались дрожь и неуверенность.

Всадник откинул с головы капюшон. Факел выпал из руки вандала, рассеяв с шипением тучу искр.

— Flavius Castinus, vir illuster, magister militum… [25] — прошептал он.

— Только теперь ты узнал меня? А я тебя узнал сразу… по этому шраму… Помнишь, когда тебя им наградили, приятель?.. Вместе мы тогда разбили в прах готов Плацидии, а теперь ты ей служишь, а я вот…

Командующего войском Кастина Августа Плацидия приговорила только к изгнанию за пределы империи, хотя имела большое желание отсечь и ему голову. И не столько потому, что в борьбе за пурпур он стал на сторону Иоанна, предоставив узурпатору после его прибытия в Равенну все свои войска, сколько потому, что не могла ему простить ту роль, которую он сыграл, когда она спорила с братом после смерти Констанция. Кастин не только подстрекал Гонория против сестры, но и, когда та, доведенная до предела гнева и отчаянья, перешла к вооруженной борьбе, сумел сохранить большинство войск верными императору, а потом разбил наголову вернейшего и могущественнейшего сторонника Плацидии, наместника Африки Бонифация, в результате чего Плацидии оставалось только одно — бегство. Вот этого-то и не могла ему простить победоносная мать императора Валентиниана; однако ей пришлось уступить настояниям сановников, и без того уже недовольных варварской казнью Иоанна, к тому же, согласно букве закона, измена Кастина не была полностью доказана. Начальник войска ловко защищался, доказав, что вынужден был признать Иоанна из-за взбунтовавшихся подчиненных, которые грозили ему смертью. Разве не был растерзан мятежной солдатской чернью префект Галлии Эгзуперанций Пиктавий? И именно за то, что не хотел признать узурпатора! Плацидия с болью в сердце и с плохо скрываемым гневом вынуждена была ограничиться только тем, что на вечные времена вычеркнула из числа консуляров [26] имя Кастина, который избирался вместе с Виктором в год 424-й от рождества Христова. Самого же полководца — победителя франков, вандалов и Бонифация — cum infamia [27] изгнала из пределов империи.

— Земля дрожит.

Вырванный из скорбного мира своих мыслей, Кастин поднял к светлому от лунного сияния небу обтянутое сухой кожей гладко выбритое лицо. Они давно миновали последнюю воинскую заставу. Больше им не встречались ни повозки, ни всадники. Дорога была совершенно пуста и, как кладбище, спокойная и тихая.

— Земля дрожит, — повторил едущий рядом подросток.

Кастин прислушался. Земля действительно дрожала. Что-то надвигалось на них. Поначалу казалось, что это шелестит ветер в благоуханную летнюю ночь. Спустя минуту им уже казалось, что это шумят морские волны в час прилива. Потом это напоминало людской говор на форуме в послеобеденное время в будничный день. Потом этот же форум во время самого людного сборища… во время следования императорской процессии… в дни голода… накануне вторжения варваров в город! И вдруг точно из-под земли выросли огни, десятки, сотни, тысячи… подвижные огни, мчащиеся в бешеном галопе, рассыпающие миллионы искр, белых, золотых, красных… Кастину казалось, что это сам ад обрушился на голову с жутким ревом, воем сатанинским, зловещим топотом апокалиптических чудищ…

Захолонуло неустрашимое солдатское сердце, безумный страх поднял волосы на хорошо вылепленной патрицианской голове. Значит, правда то, что упорно твердит Плацидия, будто Христос возлюбил род Феодосия и врагов его карает, как своих собственных?! Вот взбунтовался против Феодосиева рода Флавий Кастин — и вот уже разверзлась перед ним, еще живым, адская бездна, чтобы по суду божьему поглотить его со всеми близкими и теми из слуг и друзей, которые не покинули его в последнюю минуту…

— Затопчут… затопчут… сомнут… — слышит он тревожные восклицания.

— Бежать…

— Христос… Спаси, Христос…

Но тут же возвращается к Кастину хладнокровие. Нет, это не геенна огненная подступает к нему… это мчит со свистом и криком огромная людская масса, которая через минуту сметет, как придорожный лист, и всадников и повозки. Но вот от черной, озаренной тысячами трепетных огней подвижной массы отделяется несколько огоньков и мчат вперед с удвоенной скоростью, все дальше и дальше оставляя за собой сверкающую движущуюся стену. При свете месяца опытный взор бывшего командующего с легкостью установил, что скачут несколько десятков всадников с шестью факелами и чернеющим на фоне огней драконом — боевым значком вспомогательных войск империи.

— Заметили наши огни… Приняли нас за сторожевой пост… сейчас ударят, — вновь послышались возгласы в свите Кастина.

Те действительно приняли путников за сторожевой пост, но отнюдь не собирались нападать. Шагах в двадцати они замедлили ход перед неподвижно стоящим Кастином и принялись взывать:

— Императорская служба…

Тут Кастин приподнялся в седле и, напрягая голос, крикнул:

— Кто вы?

— Мы ведем подкрепление нашему императору, — пал ответ, брошенный звучным и властным голосом, столь хорошо знакомым Кастину.

Он понял все. Издевательски горькая усмешка искривила гладко выбритое продолговатое лицо. Не двигаясь с места, бывший командующий приложил обе ладони ко рту и изо всей силы бросил в ночь жестокие, издевательские слова: