Аэций, последний римлянин

Но большее чудо то, что, когда на ложе протянул к ней царственный супруг-варвар сильные, сладостные руки, совсем забыла она, что он арианин, еретик, обреченный на адский огонь, и с наслаждением пылала с ним в грешной, пусть супружеской, но из-за различия вер заклейменной любви.

Вот и разгневался на нее Христос: мало ему, видимо, показалось, что ходила босиком по острым каменьям… что стояла на коленях ночи напролет на холодном полу… молилась часами… постилась неделями… отнял у нее Атаульфа.

— Да святится воля твоя, господи, — шепчет увядающий рот. — Ты хотел меня уберечь… душу спасти… вызволить из пут грешной любви, разрешить от преступных уз с арианином… Справедливо поступил, господи, и справедливым наказанием было все, что потом ниспослал на меня, но… очень уж это было тяжко!..

Ни воля, ни набожность не могут удержать слез скорби, боли и стыда, которые потоком брызжут при воспоминании о жестокости, учиненной десять лет назад.

Чудесным сентябрьским ранним вечером пошел король Атаульф сам-третей с двумя слугами в свои конюшни взглянуть на новых коней, полученных в дар от муниципии города Барциноны. И вот тут-то подкупленный ненавистным родом Сара тайный убийца — лукавый слуга Доббий ударил сзади короля ножом в бок. Потом второй раз и третий. Сколько раз предостерегала Плацидия своего супруга: берегись змеиного племени Сара, — но не слушал, не верил, смеялся… И вот теперь брата Сарова Сигериха поднимают воины на щитах: слава новому королю готов!.. слава тому, кто не хочет мира с римлянами… кто поведет нас, как Аларих, на Италию… на Рим!.. Сигерих врывается в королевский дом, с диким радостным воплем выдирает из объятий епископа Зигесара пасынков Плацидии и жестоко убивает их на ее глазах… а потом и ее выгоняет на улицу… бьет… срывает одежды… одетую в мешковину, привязывает к своему коню и подгоняет бичом… Как же тяжко, хоть и справедливо, казнил ее за грешную любовь к еретику божественный Христос!!

Под тяжестью скорбных воспоминаний камнем опадает на увядшую грудь красивая Феодосиева голова, почти касаясь разгоряченным лицом холодных, бесстрастных страниц, украшенных разноцветными завитушками букв. Золотые, красные, синие, черные знаки пляшут и скачут перед бессмысленно уставившимися на них глазами — и вдруг замирают, торопливо сбегаются толпами в одно место и послушно выстраиваются в вереницу, приветствующую императрицу, но не громким возгласом, как сделал бы это строй солдат — а спокойным, безмолвным увековечением событий, воспоминание о которых вызывает на ее губах улыбку триумфа, гордости и полного удовлетворения. Случилось так, как и должно было быть! Горе владыкам, на которых отец небесный поднимет карающую длань свою, но стократ горе тем, кто безрассудно отважится на роль орудия божьего отмщения сильным мира сего! Нет таких, кто смог бы безнаказанно поднять святотатственную руку на величие императорской крови, освященной самим Христом: сам Христос сокрушит его, повергнет, уничтожит, только лишь тот перестанет быть ему нужным как орудие кары и воздаяния. Разве не уничтожил он Сигериха?.. Спустя семь дней кончился позор и мучение Плацидии — место Сигериха занял родич Атаульфа, который окружил вдову короля и сестру римского императора всеми положенными ей знаками почета, а вскоре отослал в Италию. Смуглое лицо отстраняется от книги с выражением недовольства: теперь можно бесконечно переворачивать страницы книги и в тысячный раз пробегать жадным взором по бесчисленным вереницам букв, уже не обнаружит она дальше ни разу искусно выписанного имени: Атаульф. Но зато чаще будет повторяться: Констанций — каждый раз с каким-нибудь новым прилагательным: illustris, gloriosissimus fortissimus, Defensor Imperii, Victor, invictus, pius, Dux Ducum, Consul… [18]

Констанций!

Несмотря на все свое почтение к жреческому сословию, Галла Плацидия не может сдержать навертывающейся на уста ироничной, но вместе с тем снисходительной усмешки: до чего же все-таки не сведущи в делах любви святые мужи, слуги христовы! Но усмешка эта быстро уступает место гневному и презрительному движению бровей: вспомнились вдруг предыдущие страницы… Неправда, неправда! Лжет Орозий, когда пишет, что Атаульф взял ее замуж, чтобы родить сына от дочери императора Феодосия… сына, которого потом возвел бы на римский трон, дабы самовластно править за него всеми земными пределами… Неправда, это не Атаульф, это она мечтала о пурпуре для их сына, а он только уступил ее просьбе. Дороже всякой власти было для него сидеть у ее ног и говорить о своей к ней любви… И разве не говорил он ей в минуты упоения, что стоит только Плацидии пожелать, и он покинет Галлию… выведет свой народ за границы империи и отправится добывать для нее новую империю в диких землях гипербореев — империю трижды обширнее и прекраснее Римской империи! Пусть только пожелает…

Или та война… Вот что вызвало улыбку на ее губах: полное неведение Орозия относительно того, что свирепые воины, которые вели между собой Атаульф и Констанций четыре долгих года, огнем и мечом опустошая Галлию, — это были войны из-за нее! Но этот испанский священник Орозий ничего об этом не знает, ничего не заметил, ничего не понял…

Как-то, еще задолго до нашествия на Рим Алариха, случилось так, что, возвращаясь из церкви со свитой прислуживающих девиц, молоденькая Плацидия, истомленная постом и всенощной молитвой, опустилась вдруг в бессознании на каменный пол. Прислужницы в страхе потеряли голову, и неизвестно, как долго бы лежала она в обмороке, если бы на помощь ей не поспешил молодой солдат, несущий стражу неподалеку от места происшествия. Вернувшись в сознание, Плацидия сочла уместным и не унизительным для ее сана поблагодарить солдата, по различиям которого она поняла, что он недавно окончил школу дворцовой гвардии и должен вскоре получить звание трибуна. Она присмотрелась к нему: большая голова, слишком большая для человека его роста и сложения; лоб очень высокий, крепкий, выпуклый; несколько округлые, точно совиные, глаза и большой ястребиный нос.

— Как твое имя? — спросила она милостиво.

— Констанций, о благороднейшая.

Она удивилась.

— Звучное у тебя имя… слишком звучное…

Он улыбнулся, не разжимая крепко стиснутых губ.

— Из какого ты народа?..

Вопрос этот она задала нехотя: сразу бросилось в глаза, что солдат не принадлежит ни к какому варварскому племени. А он, видимо, почувствовал себя задетым, так как слегка нахмурил черные брови и холодно ответил:

— Я римлянин, как и ты, о благороднейшая.

— Откуда ты?

— Из города Наисса, из Иллирии.

— Чем же я могу тебя вознаградить, Констанций из Наисса? — спросила она уже холодным и высокомерным голосом.

И тогда-то с уст этого солдатишки из Наисса сорвалось святотатство: тихо, тихо, чтобы ни одна из прислужниц не могла услышать, шепнул он с улыбкой:

— Я давно люблю тебя, о благороднейшая… Я хотел бы когда-нибудь жениться на тебе.

Она посинела вся. Она даже не знала, то ли ударить изо всей силы по этому такому дерзкому… такому гордому, такому римскому лицу… то ли кивнуть подошедшим евнухам или пожаловаться брату императору?.. С минуту она стояла неподвижно, задыхаясь от ярости и жажды мести, потом вдруг повернулась на каблуках и пошла, даже не взглянув на наглеца.

И вот тогда единственный раз в жизни принесла Галла Плацидия жертву Христу, поступившись уязвленной гордостью и оскорбленным величием, и хотя задыхалась от ярости и гнева, но пересилила себя, чтобы увенчать проведенную в молитвах ночь величайшим смирением.

Прошли годы, и Констанций из Наисса вырос в первого воина Западной империи. О нем-то — о святотатце и безумце, каким считала его Плацидия, — и писал священник Орозий: Сиятельный. Всеславный. Сильнейший. Защитник империи. Победитель. Непобедимый. Благочестивый. Вождь вождей. Консул…

Помнит Галла Плацидия… Как только исчезли в отдалении последние вестготские воины, она приказала служанке Спадузе поднять завесы, закрывающие повозку, в которой она возвращалась в Италию. Был чудесный раннеапрельский день. На небе ни облачка. Полной грудью вдыхала она упоительный, воздух. И вдруг увидела на востоке сияние тысяч звезд.