Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл

Пропустив ругательства мимо ушей, галичанин ответил:

- Ведать сие не ведаю. Знать, шмыгнул через окружение, поскакал на родину. Он ещё раскается, вот увидишь, станет просить о мире. Как и я прошу ныне. Ибо враг один у меня с тобою - Изяслав. А иных не зрю. И тебе готов подчиниться как отцу второму.

Долгорукий развёл руками:

- Лучше и не скажешь. Ты смышлён, как я погляжу. Верно, будто кличут тебя меж своими Осмомыслом?

Тот потупил очи:

- Э, пускай себе кличут, всё едино. Ить собака лает, а ветер носит…

- Нет, считаю, прозвище не зряшное. А слыхал ли, сыне, что желал я выдать дщерь мою, Ольгу, за тебя?

- Слыхивал, конечно.

- И согласный взять ея в жены?

- Был бы рад зело. Коли ты не против.

- Я подумывал о разрыве - после вероломства Владимирки. Но теперь, заведя знакомство с тобою, снова предлагаю. Так когда ж венчание?

- По твоей воле, княже. У меня именины вскорости, и неплохо было бы совместить оба эти празднества.

- Почему бы нет? Так сему и быть. Нынче же пошлю в Суздаль за невестой. А сейчас присаживайся за стол вместе с нами, выпей, закуси. Дай тебя обнять, будущий зятёк! - Стиснув Ярослава, уколол его щёку бородой, подышал ему в нос винным перегаром и, не выпуская из лап, громко провозгласил: - За тебя, жениха моей Ольгушки, славного наследника галицкого престола!

- Любо, любо! - поддержали гости.

В ходе пира многие подходили знакомиться. Первым оказался Святослав Всеволодович - сын того Всеволода, что сидел раньше в Киеве и всё время конфликтовал с Владимиркой; после смерти отца Святослав возжелал занять его место, но престол захватил дядя Изяслав; ненависть к Изяславу и соединила наследника Всеволода с Юрием Долгоруким.

- Разреши приветствовать тебя на святой киевской земле, - обратился тот к Осмомыслу. - Мы с тобой почти что ровесники, и за нами будущее: старики уйдут, нас оставят княжить. Надобно дружить, а не ссориться, дабы Русь не делить на вотчины. Так ли?

- Вне сомнения, Святославе, - согласился молодой человек. - Наши с тобой родители враждовали, ну а нам до того дела нет. Я на Киев не претендую. Коли станешь великим князем - голову склоню пред тобою без колебаний.

Собеседник сжал его руку. Коренастый, молодцеватый, с пышными усами и широким, чуть приплюснутым носом, он смотрел в глаза прямо, улыбался кончиками губ и казался намного более зрелым мужчиной, чем Ярослав, хоть и был всего на три года старше. И не выглядел столь себе на уме, как его рыжий тёзка Святослав Ольгович из Новгорода-Северского.

А одним из последних возле галичанина появился круглоголовый крепыш с толстой бычьей шеей и широкой грудью богатыря. Красный сабельный шрам разрезал его лоб сверху вниз и, минуя глаз, небольшой полоской безобразил правую щёку. Усмехнувшись, незнакомец спросил:

- Что, не признаёшь?

Сын Владимирки близоруко сощурился и ответил:

- Нет, прости, вроде не припомню.

- Да куда тебе помнить-то! Был совсем щенком, как сбежал я из Галича и осел в Берладе…

Осмомысл приоткрыл от удивления рот:

- Ты - Иван? Ростиславов сын?

- Наконец-то понял! - Витязь скрестил руки. - Да не бойся, не укушу. Коли мы с тобой в дружбе с Долгоруким, я тебя не трону. И вообще, ты мне безразличен. Зуб имею на родителя твоего. Наш расчёт с ним ещё грядёт… - Быстро наклонившись к уху юноши, с жаром проговорил: - Но не смей занимать галицкий престол. Это место моё! Не уступишь - убью!

Сердце заколотилось в груди жениха Ольги Юрьевны; а когда он пришёл в себя, то Берладника рядом не увидел: тот уже давно затерялся среди пирующих. «Да, - подумал Ярослав, - запросто убьёт. У него лицо душегуба». - И перекрестился, глядя на иконы в красном углу.

6

Ольгу привезли 21 сентября, за два дня до венчания. Поселили в тереме старого дворца, стены которого помнили её тёзку - ту княгиню Ольгу, что одной из первых на Руси приняла христианство. Суздальской княжне шёл уже двадцать пятый год, и она слыла старой девой; ей идти было всё равно за кого, лишь бы вырваться из отчего дома. Там, в дому, дочку Долгорукого не любили - за самодовольство и лень, вечное презрение к окружающим и недобрый нрав. Да, она была равнодушна к своим родителям, братьев и сестёр презирала, выделяя только новорождённых. Бессловесные, те казались ей непорочными существами, и княжна мечтала, что когда-нибудь у неё появятся вот такие же дети. Впрочем, с каждым годом упований становилось меньше и меньше.

Вдруг отец по весне нынешнего года объявил: Ольгу выдают за наследника из Галича. Бог ты мой! Счастье-то какое! Ничего, что моложе невесты - больше чем на пять лет. Ничего, что, по слухам, не богатырь и не воин, а затворник-бука: станет чаще дома сидеть, у жены под юбкой. Ничего, что Галич не Киев, - говорят, богатства не меньше, благодатный край, да и к Византии поближе, где её греческая родня (то, что Ольга доводилась племянницей самому императору Мануилу I Комнину, грело сердце девушки всегда).

Собиралась в дорогу быстро. И куда исчезла вечная медлительность, ипохондрия, раздиравшая рот зевота? Бабочкой порхала по горницам и сама наставляла горничных, что в какой сундук складывать. Попрощалась с матерью сдержанно; та сказала: «Хоть попервости не капризничай в доме свёкра, сразу-то на распри не лезь. Покажи себя заботливой супругой и дочкой. А как первенца народишь на свет - там уж сможешь дать себе волю: чай, с ребёнком-то на руках не отправят к родителям!»

Рано утром разместилась в повозке и помчалась на запад - через юрьевские леса и московские болота с их мошкарой (через это и название - «мошква»!), прямиком на Смоленск. Там её ждала расписная ладья под белым парусом, присланная нарочно отцом из Киева, на которой доплыла по Днепру до Вышгорода. Здесь сестру поджидал сводный брат Андрей - смуглый, узколицый, в половчанку-мать; он всегда относился к Ольге без особой симпатии, но теперь, по велению Долгорукого, встретил пышно, угостил отменно, усадил в украшенный лентами и цветами свадебный поезд из десятка колясок и отправил далее, в стольный град, до которого было не больше часа езды.

В тереме дворца её искупали в каменной лохани с розовой душистой водой, завернули в мягкую простыню, уложили почивать. Но невеста, несмотря на усталость, не сомкнула глаз: думала о будущей церемонии и пытала служанок - Ярослав не дурен ли, не свиреп ли и не Змей ли Горыныч? Те по глупости прыскали в кулак, не могли толком объяснить; Ольга злилась и гнала их взашей.

Ярослав, которому тоже до свадьбы видеть свою нареченную не пришлось, спрашивал Гаврилку Василича, бегавшего на княжеский двор для разгляда, какова княжна, очень ли уродлива. Гридь, желая не слишком огорчать жениха, говорил уклончиво: дескать, не успел рассмотреть как следует, слишком быстро её сводили с возка.

- Ну, хоть в целом-то что запомнил? - наседал Осмомысл. - В теле и в соку или же костлява?

- В теле, в теле, шибко даже в теле.

- Что, толста? В батюшку пошла?

- Ну, не так, чтобы очень в батюшку, но смотреть явно есть куда.

- А лицо какое? Нос велик?

- Вроде бы немал.

- Говори же яснее, олух! Значит, не красавица? Витязь морщил верхнюю губу:

- Красота - вещь такая… То, что одному - глаз не оторвать, для другого - кикимора.

Сын Владимирки хмурился:

- Стало быть, кикимора… Так бы и говорил с самого начала.

- Ой, да вечно ты разумеешь в словах больше, чем сказали! Не кикимора, нет, но и не Царевна Лебедь - баба как баба; то есть, извиняюсь, княжна как княжна.

Таинство свершил сам митрополит. Весь обширный Софийский собор был забит знатью; многие, опоздав к началу, дожидались выхода молодых у притвора. Мелодично звонил главный колокол. От его звуков киевские голуби то и дело вспархивали ввысь, и казалось: в тёмно-синее небо кто-то беззаботно швыряет ветки сирени с распустившимися цветами. А в садах цвела настоящая сирень и благоухала возвышенно.