Дорога на Берлин

Он умолк и закрыл глаза, кряхтя и поворачивая ногу, которую Шатилов со всем усердием растирал. Его простой белый ландмилицкий мундир расстегнулся, седенькие волосы спутались.

— Множество молодых людей, — заговорил вновь Салтыков, — не окончив наук, бежали от родителей и с полученными ими патентами являлись в Магдебург, а там их всех, без разбору, просто записывали в солдаты. Такими средствами коварнейший Колигнон доставляет королю Фридерику рекрут. Что ты о сем скажешь, любезный друг?

— А то, ваше сиятельство, что подобные солдаты будут храбры, когда они сильнее, чем их противник, и послушны, пока их гонит в бой фельдфебель. Но ежели доведется им биться смертно с врагом упорным и сильнейшим, то они не окажут толикую мужественность, как наши войска, и более станут заботиться о своей безопасности, чем о славе знамен или о благе прусской страны.

Салтыков так и вскинулся.

— Знатно рассуждаешь! Ай, знатно! Потому и партизан Фридерику не сыскать, раз, два, и обчелся, а у нас бы вокруг вражеской армии словно комары вились отрядики… Я вот, друг мой, побывал о прошлом годе в завоеванных нами прусских областях. Почти все амты [11] без всякого принуждения на подданство России присягнули. В Кенигсберге университет присягу давал, в составе коего доцент Иммануил Кант числится, весьма в философии искусный. Жители украсили домы свои русскими государственными гербами. Фридерика ни единым добрым словом не поминают, только клянут, за поборы и притеснения. Особливо тому верить не следует: народ коварный, но все ж сие показательно.

Он осторожно высвободил свою ногу и принялся натягивать сапог.

— Эва, светло уж как!

— Светает… Вам пора отдохнуть, ваше сиятельство.

— Отдохнуть? Скоро я, дружок, и вовсе на отдых лягу. А нонче бой! Вели адъютанту лошадей приготовить. Сейчас съезжу, рекогносцирую неприятельские позиции. Чужими глазами много не увидишь. Поеду не торопясь, по-стариковски, погляжу, как Ведель расположился.

Спустя пять минут мимо Шатилова, торопливо шагавшего в лазарет, проехала на рысях небольшая кавалькада. То был главнокомандующий в сопровождении генералов Демику, Тотлебена и десятка казаков. Проезжая мимо посторонившегося Шатилова, Салтыков приветливо помахал ему рукой.

Выступив во второй половине дня, русская армия шла безостановочно почти восемь часов. Только около полуночи был сделан большой привал. Войска расположились на ночлег, не нарушая походного порядка, который в каждый момент мог быть превращен в боевой. Однако ночь прошла совершенно спокойно, и на рассвете марш войск был возобновлен.

Предпринятое Салтыковым обходное движение явилось для пруссаков полной неожиданностью. Передовые посты их пытались задерживать русские колонны артиллерийским огнем, но этот дальний обстрел был совершенно безвреден, а более решительные действия не предпринимались ввиду отсутствия старших начальников. Лишь в середине второго дня, когда русские войска приближались к деревне Пальциг, Ведель начал атаки.

Гусары прусского генерала Малаховского устремились на русский авангард. Но изрезанная болотами и ручьями местность не благоприятствовала действиям кавалерии. Гусары заколебались, а огонь выдвинутых русскими пушек и вовсе остудил их пыл.

Армия дошла беспрепятственно до Пальцига и расположилась на позиции перед этой деревней. Теперь сражение было неминуемо, и Салтыков построил войска в боевой порядок.

Он не опасался атаки в центре, так как протекавшая перед позицией речка Флосс крайне затрудняла развертывание неприятельских сил. Зато большие опасения внушал левый и особенно правый фланг.

Согласно правилам линейной тактики, русские войска были выстроены в две линии, расстояние между которыми равнялось 300–500 шагам. Артиллерия была сведена в восемь отдельных батарей, четыре из которых были помещены в первой линии правого фланга, а четыре — на левом фланге.

В три часа дня пруссаки открыли огонь из всех орудий, подготовляя атаку.

В первой линии правого фланга стояли Сибирский, Углицкий и 1-й Гренадерский полки. Они-то и приняли на себя первый удар пруссаков, которых вел генерал Мантейфель.

Батарея, в которой служил Микулин, стояла на правом фланге.

Евграф Семенович хладнокровно распоряжался около своего орудия. Его ближайшим подручным был тихий, скромный мужичок, лет пятидесяти, по фамилии Емковой. Родом оренбуржец, он еще при Петре I был зачислен в армию, сражался под начальством Миниха и Вейсмана, был чуть не до смерти запорот плетьми при Бироне, имел три раны и ничего другого не желал в жизни, как до конца дней своих служить в родном полку. Евграфу Семеновичу он понравился услужливостью, трудолюбием, спокойной, рассудительной храбростью и, главное, умением все сделать без всяких инструментов: сплести ли лапти, залатать ли сапог, починить ли сбрую, сделать ли колеса к лафету — все он делал сноровисто и проворно, с природным мастерством, которым отличаются столь многие русские люди.

— Емковой! Как со снарядами? — спросил Евграф Семенович.

— Комплект: пять десятков. Да столько же в обозе везут. Коли наши расстреляем, оттуда доставить обещались.

— Угощенье, значит, есть. Давай гостей ждать.

— Это так! А вон и гости, кажется.

Главные силы пруссаков должны были, пройдя через редкий лесок, повести атаку с фронта. Одновременно сильная колонна, состоявшая из четырех полков прусской пехоты и трех кавалерийских эскадронов, была двинута против правого фланга Салтыкова. Эта колонна предприняла глубокий охват, но, не дожидаясь его результатов, Мантейфель начал фронтальную атаку.

Прикрываясь буграми, пруссаки быстрым мерным шагом приближались к русским позициям. Одна за другой появлялись ровные шеренги. Время от времени они останавливались, давали залп и продолжали быстро итти дальше, на ходу перезаряжая ружья. Между шеренгами были видны офицеры и барабанщики, высоко вскидывавшие свои палочки.

— Важно идут, — одобрительно сказал Микулин, смотря взглядом знатока на приближающиеся шеренги.

— А ну-ка, пугнем их! — раздался в этот момент возбужденный голос. Рядом с Микулиным вырос Бороздин. Левая рука его висела на самодельной перевязи.

— Никак ранены, ваше превосходительство? — сказал Микулин вытягиваясь.

— Э, пустое! Ты лучше, братец, покажи этим фертам, что есть русский бомбардир. Видишь вон в той шеренге долговязого офицера, который все палкой грозится? Пальни-ка туда.

Евграф Семенович нагнулся над «единорогом». Ядро, рассекая воздух, унеслось вдаль. Микулин следил за его полетом.

— Никак, далеко взял! Перелетит, — сокрушенно сказал он.

Действительно, снаряд упал саженях в десяти позади маршировавших шеренг. Евграф Семенович с виноватым видом посмотрел на генерала.

— Не угодил. Не те глаза к старости стали. Эх, мать твою за ногу! Годков двадцать назад такого конфуза у меня не случалось.

— Да ты не горюй, — расхохотался Бороздин, глядя на растерянную физиономию старика. — Ну-тка, еще разок попробуй.

Второе ядро ударило в середину шеренги. Несколько прусских солдат упало; остальные, сомкнув ряды, продолжали еще быстрее подвигаться вперед. Но уже со всех сторон понеслись ядра. Шеренги быстро редели. Они еще продолжали подвигаться, но все медленнее, будто подымаясь на крутую гору; временами они давали, не целясь, залп из ружей, почти не причинявший вреда.

Русские, в свой черед, открыли ружейный огонь. Наступавшие остановились. Давешний высокий офицер, на которого указывал Бороздин, сидел на земле, держась обеими руками за бок.

— Поддели-таки его, — благодушно проворчал Бороздин. — Это, должно быть, Микулин угораздил.

Пруссаки дали еще один залп и вдруг, повернувшись, нестройной толпой хлынули назад, таща с собою раненых. Артиллеристы дружно заулюлюкали им вслед.

— Был дождик, ан вот и вёдро, — хитро подмигнул Евграф Семенович. — Не подмочило тебя, Емковой? Цел?