Ночь умирает с рассветом

— Да я... — заикнулась было Луша.

— Все вы на один лад! — взвизгнул Лука. — Все погибели мне хотите! А чуть что — ко мне: «Выручай, пропадаем». А мне что? Передохните все, пальцем не пошевелю.

Луша испуганно взялась за щеколду, но Лука схватил ее за руку.

— Куда? Или правда глаза режет? — уже спокойно закончил: — Дам боровка. Мешок отрубей дам, пользуйся. Поросята, они дюжие расти. Мяса и сала нагуляет... А там и войне конец, батька с войны явится. За ним мое не пропадет, знаю. Бери боровка. А корову пригони в потемках, к ночи...

— Не ходит она, дядя Лука, не поднимается...

— А, черт, — выругался Лука, — пропал мой боровок.

В те годы жизнь не баловала ни старых, ни малых. Нищета, голод, разорение. Смерть... Беда не коснулась только пятистенного дома Луки, лавочника Нефеда, богатея Андрея Сидорова да попа Амвросия.

Зимой к Лукерье снова завернул дед Елизар, отогрелся у печки, сказал, будто кто-то прогнал царя и наступила, дескать, новая, народная власть. Луша пропустила это мимо ушей: царь далеко, прогнали так прогнали, нам все равно. А потом, может, старик и сболтнул, что с него возьмешь...

Дома было полно забот по хозяйству, даже к соседям сходить недосуг. Лукерья не знала, что в деревне началось брожение: беднота шумела о замирении с Германией, о переделе земли; богатенькие жались вокруг Луки, кричали, что никаких Советов не будет, есаул Семенов спасет, мол, Россию от красной чумы... Петька попробовал рассказывать сестре про революцию, она отмахнулась: скоро сеять, на огороде работы будет невпроворот, а он с пустяками.

Ранней весной Луша выпросила у Ксенофонта Калашникова лошаденку — съездить в село Воскресенское, попросить у своей тетки Евдокии маленько картошки на семена. Петька не захотел один домовничать — прихватила и его. Дорога шла лесом, Луша погоняла конягу, боялась припоздниться.

На полпути протекала речушка Звонкая, свернули к ней — напоить коня да и себе зачерпнуть водицы. Подъехали к бережку, увидели лежащего на песке мужика в бурятском халате: то ли спит, то ли убитый — лицом вниз, руки раскинуты... Луша испугалась, стала поворачивать на проселок. Петька соскочил с телеги — поглядеть поближе.

— Лушка, давай коня! — крикнул он сестре. — Кажись, живой!

Луша привязала коня к лесине, боязливо подошла. Вдвоем повернули бесчувственного на спину. Это был молодой бурят. Халат на груди набух от крови. Вдвоем стащили халат с плеч, ниже сердца была рана, из нее струйкой вытекала кровь. Луша кинулась в кусты, сбросила там с себя рубаху, порвала на полосы.

— Перевяжем, — шепотом сказала она брату. — Приподнимай потихоньку... Крови-то сколько натекло...

Раненый застонал, приоткрыл глаза, удивленно проговорил по-бурятски:

— Ород басаган...

И едва слышно добавил:

— Унда угыт...

Луша растерянно посмотрела на брата. Петька же, у которого в соседнем улусе были дружки-буряты, заулыбался и живо перевел:

— На тебя говорит: «русская деваха». И пить просит.

— Тащи воды. И рану промоем.

Когда Петя принес из речки в туеске воды, Луша мокрой тряпкой обтерла раненому лицо, напоила его, промыла и перевязала рану. Петька подвел поближе лошадь, вдвоем едва-едва втащили парня на телегу.

— Домой заворачивай, за картошкой после съездим...

Дня три раненому было вовсе худо — бредил, кричал чего-то по-своему, метался, не ел, только пил. Лукерья возле него сбилась с ног.

Потом дело пошло помаленьку на поправку. Парня звали Дамдином, он был на пять-шесть лет старше Луши, родом из улуса Ногон Майла, верст за десять от Густых Сосен. Он немного умел по-русски, не так, чтобы очень, но понять можно. Рассказал, как все с ним случилось.

...До недавних пор в улусе не знали, что рабочие в Питере прогнали белого царя. Эту новость привез Даши Цоктоев, вернувшийся чуть живым с тыловых работ из-под Мурманска. Тут и началось! Все заговорили о новой советской власти, о свободе, работники перестали величать бабаем и ахаем самого богатого хозяина в улусе, Бадму.

Тут бывший зайсан Дондок Цыренов ускакал куда-то на коне. Вернулся с двумя важными, толстыми нойонами в шелковых халатах, собрал улусников на сходку. Нойоны приказали всем укладывать на телеги скарб, забирать коней, коров, овец и кочевать в Монголию. Мол, для бурят там теперь земной рай... Из дацана пожаловал ширетуй Галван, сказал, что гадание на священных кубиках шо показывает, что жизнь для бурят в великом всемонгольском государстве будет богатой, пища — обильной, пастбища для скота — тучными. Раздумывать нечего, дело это благословлено богами, надо кочевать. Кто не поедет, тот после смерти попадет в руки свирепого Эрлик-хана, будет жариться на медленном огне... Перемещение на небе планет и созвездий подсказывает: кто не хочет в Монголию, должен вступить в особый маньчжурский отряд русского атамана Семенова, в котором китайцы, японцы, монголы и буряты сражаются во имя великого, мудрого, справедливого Будды, во имя счастья и процветания избранной желтой расы.

Сопровождавший ширетуя лама в широкой одежде, в желтой шапке с торчащими вверх крыльями басовито возглашал молитвы, гремел зеленым барабанчиком, звенел серебряным колокольчиком, крутил молитвенный барабан — хурдэ, в котором сокрыта святая молитва вечным богам.

Многие в улусе, сбитые с толку богачами и ламами, снялись с родных мест, крадучись, по-воровски перешли границу, бежали в монгольские бескрайние степи. Самые злобные враги сбились в вершие отряды, вооружились бандитскими обрезами, готовились податься к атаману Семенову, который грозился занять Читу, отрезать Дальний Восток от советской России. Дондок Цыренов кричал, что надо быстрее скакать к Борзе, к Оловянной, которые были в руках Семенова, помогать белым в боях с красногвардейцами, с первым Аргунским казачьим полком... Выход вооруженного отряда в Борзю был назначен через два дня.

Отец велел Дамдину скакать к партизанам, предупредить о кулацкой затее. Дамдин выехал ночью, кулацкие молодчики нагнали его далеко от улуса, напали. Он отбивался.

— Их четверо было, — рассказывал Дамдин. — Сбили меня с коня, сын Бадмы-ахая долго издевался, выпытывал, куда я поехал... Саданул ножом. Больше ничего не помню...

Когда Дамдин поскакал к партизанам, туда же другой дорогой выехал еще один парень. Добрался ли, вот тревога.

Ехать домой нельзя — кулаки убьют. Петька вызвался рассказать родителям Дамдина, как все было. Поскакал на коне, вернулся веселый, привез мяса, масла, Дамдину отцовский наказ: в улус пока не показываться. Партизаны разгромили белый отряд, но кое-кто схоронился.

Дамдин остался в Густых Соснах. Луша окрестила его по-своему — Димой.

Луша дождалась с войны отца и брата. Сельчане избрали Егора Васина председателем ревкома.

С родительского благословения Лукерья вышла замуж за Димку. Было тут всяких толков: невиданное дело — русская девка махнула за бурята! А Луша первый раз за долгие годы почувствовала себя спокойной и счастливой. Но счастье продолжалось недолго: за деревней, по всей земле — в сопках, в тайге, на большаках и проселках — затрещали винтовочные выстрелы, загремели гранаты. А она только собралась переехать с мужем в бурятский улус... Отец объяснил, что враги хотят отобрать у народа власть. Скоро и он, и все братишки, и дорогой, ненаглядный Димка перепоясались ремнями, забрали небогатые харчи, оставив ей, что получше. Луша голосила, валялась в ногах, уговаривала не ходить: измаялась, теперь бы только и пожить... Мужики отворачивались, глухими, торопливыми словами объясняли, что иначе нельзя, что будто все на свете порушится, если они не пойдут в эти самые партизаны: на всем божьем свете не будет тогда никакого счастья.

Она умолкла, вытащила из сундука, рассовала им по мешкам все, что нашлось теплого, шерстяного — носки, варежки, шарфы. Перекрестила всех на дорогу, даже бесценного свого нехристя — сам виноват, подвернулся под замах, под горячую руку

И опять осталась одна.