Ставрос. Падение Константинополя (СИ)

Что из моих слов ты передашь Дионисию? Ты – его царица: тебе и решать участь его семьи, он сам согласился на это подданство!

Кассандра обмолвилась, когда я приступила к ней, что Валент искал в доме брата – и забрал какую-то ценную вещь. Может быть, и искал; наверное, искал – но нашел ли?

Я знаю, что мы обе сейчас подумали об одном и том же: может быть, предмет, который ему нужен, у меня на шее вместо креста?

Я сознаю теперь, что такие владыки, как Аммонии, готовы погубить тысячи жизней во имя удовлетворения своей маленькой страсти: Дионисий, быть может, лучший из троих братьев. Или лучшим был твой супруг? Можешь ли ты теперь сказать откровенно?

Но знает ли Дионисий о настоящей ценности моего амулета: может быть, он лишь по незнанию оставил его мне, русской варварке? Не стоит ли моя безделушка полцарства: возможно, это понял ученый паша?

Конечно, как бы то ни было, это преувеличение: никакой кусок золота не может стоить дороже людей – и решать их судьбы. Надеюсь, что Бог когда-нибудь излечит высоких господ от этого безумия; хотя едва ли!

Впрочем, восточным людям такие пристрастия свойственны более, чем эллинам: жадность к золоту так же отличает их, как отвращение к женским изображениям. Хотя в доме Кассандры нет ни одного образа человека, как женского, так и мужского, – ни статуи, ни картины, ни даже резьбы: только звери, плоды и листья. Может быть, тебе это что-то скажет?

Дочери Кассандры живут затворницами, я едва видела старшую; конечно, многие греческие знатные дочери так же заперты в своих гинекеях, как и наши боярышни в теремах. Но мне это совсем не нравится, моя госпожа.

Никто не видит и не слышит того, чему учит их мать. В первый день Кассандра позволила Дарии сесть со мною за стол; но, должно быть, сочла меня совсем неподходящей особой, чтобы ее дочь могла водить со мною знакомство: опасным соблазном для девственных глаз и ушей.

Конечно, Дарии неоткуда было узнать, что я твоя возлюбленная; но достаточно уже того, что я чужеземка, варварка. Думаю, это и было истинной причиной того, что девушек спрятали от меня, - Кассандра наверняка давно прослышала о нас с тобой, и сама этим не смущается! Она знает, что я не стала бы никого развращать; но я – варварка, твердая и свободная духом, и жар моего ума и сердца может возбудить в девицах еще более вредные и опасные желания: желания свободы воли и ума!

Не знаю, царица, смогла ли я убедить тебя, что Кассандра готовит дочерей к рабству в гареме, - но сама я убеждена в этом.

Хотя, возможно, Кассандра так сурова с детьми только из материнского самовластия. Сама лишенная свободы, она, будучи сильной и биясь о прутья своей золотой клетки, мучает тех, чьи жизни ей пока всецело принадлежат. Как, должно быть, часто случается такое с матерями и детьми - и у нас на Руси не меньше, чем у вас!

Что еще сказать? Мы все здоровы, слава богу, и я почти совсем оправилась от Дариева яда. Может быть, Бог меня наделил большей крепостью, чем многих жен, - как и большим умом. Я заметила, что эти человеческие свойства часто идут рука об руку: как будто не Божие милосердие, в которое нас учат верить, а самая беспощадная жизнь отбирает сильнейших, чтобы только продолжать себя! Где, скажи, здесь справедливость – и каким именем назвать ее? И когда все страдальцы и убогие получат свою награду? Покажи мне такие небеса, где это свершится!

Хотя ты, как и я, не знаешь ответа; как не знает их и никто из живущих. Мы все питаемся неясной надеждой.

Подумать только, этой неясной надеждой, не то христианской, не то неизжитой языческой, тысячи лет стояла вся ваша империя! Содрогнешься, как поймешь это.

Но я непозволительно отвлеклась. Валент не догадался, что Кассандра прячет нас: стало быть, его шпионы будут высматривать меня в вашем войске. Если уж он был способен явиться в дом смертельного врага, каким стал ему брат, из-за куска золота и горстки камней - тем более упорен он будет, преследуя живую и страстно желанную добычу. Его шпионы, конечно, зорки, как твои; а ведь у тебя нет никакой крытой повозки, чтобы предположить, что там я и дети! Или с тех пор, как мы расстались, ты увеличила свое снаряжение? Очень надеюсь, что тебе удалось собрать прежнее войско!

Не могу судить отсюда – может быть, ты уже сама ведешь переговоры с великим турком? Может быть, вы уже обмениваетесь предложениями или угрозами? Как бы я хотела быть сейчас около тебя, чтобы разделить твою участь!

Но там, где я есть, я, наверное, полезнее – по крайней мере, теперь.

Ты, должно быть, уже в лагере: конечно, это и не может быть иначе. Скажи моему мужу, что я и дети здоровы: больше ему едва ли следует знать, как ты понимаешь, государыня, - как и едва ли Фома захочет это знать. Бедняга! Люби его хотя бы немного – только твой свет ему и остается.

Но сейчас Фоме и тяжелей, и легче, чем раньше: любовь великое богатство - но и, как всякое великое богатство, тяжелая ноша, которую лишь сильный и мужественный человек способен нести долго.

Передай привет юному Дарию Аммонию. Его амулет, может быть, действительно спас меня сейчас; если не тогда, когда я потеряла ребенка!

Кто может знать? Вера двигает горами, так учит Библия; не мы ли сами освящаем кресты, иконы и божков, которых носим на шее и укладываем с собой спать? Освящаем своею верой – и только? И вера для каждого бога особая.

Кончаю теперь. Чувствую, что непозволительно долго занимала тебя, дорогая госпожа.

Прощай; прости, если я в чем виновата!

Гелиайне. И радуйся, Метаксия, - радуйся, как истинная эллинка, чему еще есть на этом свете!”

Феофано медленно опустила письмо на колени и склонила черную голову на руку. Она была одна в своем царственном шатре: никто не тревожил ее задумчивости.

- Моя бедная, дорогая девочка! Как же она умна, - наконец прошептала василисса. – Сколько жестокой насмешки в ее прощании! Хотя она, наверное, и сама этого не заметила!

Она улыбнулась.

- Радость эллинов всегда была за счет низших и других народов, это справедливо, – но разве у других иначе? И даже теперь, когда уже полторы тысячи лет нет ни эллина, ни иудея*?

Феофано поцеловала письмо и прижала ко лбу; она долго сидела так, точно желая длить этот разговор душ сколько возможно. Потом свернула свиток и перевязала опять бечевкой; встав с меховой подстилки, царица раздвинула тяжелые полотнища шатра и вышла наружу.

Темноволосый хмурый воин, сидевший у входа, быстро встал; Феофано покачала головой, подняв руку.

- Нет, Леонид, я только прочла письмо и не успела ничего написать! Скажи Феодоре, - она приставила палец ко лбу, - скажи, что мы как раз обустраиваемся в лагере, а войско подтягивается!

Леонид опустил голову.

- А почему ты не напишешь ей? Разве это так долго? – спросил он почти грубо; но забылся он от беспокойства за свою русскую госпожу. Подняв голову, воин посмотрел прямо в лицо василиссе.

- Ты знаешь, как она тоскует без тебя?

- Знаю, - сказала Феофано, кивнув и коснувшись его плеча. – Знаю и то, что ты понимаешь нас с нею лучше, чем кто-либо другой! Филэ очень трудно расставаться надолго!

Леонид кивнул.

- Так почему…

- Потому что я не смогу ей лгать! – ответила Феофано; она быстро огляделась, обозревая свое войско и его снаряжение – жалкое против прежнего. – Я не смогу сказать ей правду о нашем положении, она этого не вынесет!

Леоиид сжал губы.

- Она все равно узнает!

- Только если нас разобьют, - ответила императрица.

Она прикрылась локтем.

- Ты сам все видел… пришли почти все мои греки, но большая часть азиатских наемников утекла, и бог весть, к кому! Паша, наверное, тоже обманывает нас насчет своего могущества, турки не гнушались этим никогда, в отличие от греков, - потому что у этого племени никогда не было чести! Но даже если паша лжет, наше положение очень скверное!

Леонид взял ее за плечи и посмотрел в глаза.

- Так ты думаешь, он и вправду атакует вас? Ведь он знает, что драться вы будете не хуже великих предков, потому что вы в таком же отчаянии! А паша – это не Мехмед, и он считает своих людей!