Унтовое войско

Катерина вскинула брови, не мигая, смотрела на Лапаногова. Тот поднялся с табурета, скрипнув сапогами.

— Так ли, Егор Андрияныч? — спросила Катерина, хмурясь. — Верно ли то, что я слышу? Сватаешь меня? Выпой-ка мне всю правду.

— Верно… истинный бог… сватаю, — прохрипел Лапаногов. — Полюбилась ты мне, Катерина Павловна. Как на исповеди говорю. Высмотрел на тебя, голубица, все глаза. С ответом спешить не могу неволить. Если что… погожу месяц-другой. Знать изволишь, человек я не простой, с капиталом. Выставиться не люблю, но уж как есть…

— Знаю, — холодно ответила Катерина и шагнула к гостю. В улыбке губы бантиком. — Вы спать-то, чай, со мной, голубицей, собираетесь… после женитьбы али с Якимом Степанычем?

Хозяин вскрякнул, заскрипел табуреткой. Лапаногов теребил бороду, моргал под испепеляюще злым зеленым светом Катерининых глаз.

Дом-то со стеклами да железными запорами пошто ему? — спросила Катерина.

— Помолчи! — отозвался Яким Степанович.

— Не помолчу. Чео уж… Дом-то, Егор Андрияныч, и амбар с завозней… мне бы и самой в хозяйстве сгодились.

— А родительское благословление тебе не сгодится? — перебил ее отчим.

— Не извольте с ругливостью входить, — произнес Лапаногов. — В обиде никто не останется. Было бы согласие Катерины Павловны. На то, чтобы я вытребовал ее к себе из Выселок, нарек женой своей. Я уж помолюсь… святому Николаю-чудотворцу и трем спасителям… на доске кипарисной она у меня… божьей матери, Кирику и Улите… Лампаду зажгу серебряную, а тебе, Катерина, серьги серебряные, кольцо-перстень под золотом насыпной, перстень из французского золота с вензелями… батюшка попользовался от Бонапарта в тринадцатом году. Куплю китайку на ушканьем меху, крытую голубой чесучой, шубу овчинную с лисьим воротом, шубу беличью с выпушкой, епанчу на хорьковом меху с воротником и выпушкой, крытую белой штофью и цветами, сапожки юфтевые… Э-э, да что баять! Капиталу на все хватит.

— Ты уж не приглядел ли этот товар?

— Приглядел, Катерина Павловна. С ответом на согласье не извольте спешить. Но и затягивать нет резона. Я приеду…

— С молотьбой управимся, Егор Андрияныч, и тут уж в ожидании будем, — сказал хозяин.

— Окончательный ответ будет? — Лапаногов взглянул на Катерину. Она опустила глаза, промолчала.

— Ну-ну. И еще вот что… — продолжал гость. — Венчаться я хотел бы скромно, без лишней суеты и широкой огласки… Не то в Петровском Заводе, не то в Нерчинске. А можа, изберем Читинский город?

— Это как угодно, — сказал хозяин.

Катерина стояла, не видя никого. В ушах звучало: «Перстень из французского золота с вензелями… китайка на ушканьем меху… епанча на хорьковом… Венчаться я хотел бы…»

Голова кружилась, что-то горячее подступило к груди, хотелось… не то петь, не то плакать, не то бежать куда-то. Грузный бородатый гость буравил масляными глазами, скрипел голенищами сапог. «Жених, — подумала она. — Жених! Жених! Батюшки, что я делаю? Загублю себя… Крест целовать надо… перед божьей матерью заступницей».

И вдруг снова в ушах: «Дом с горницей из соснового леса. Амбар, баня… Окна стеклянные. Сиди у окна, кто ни пройдет, всяк твою красоту видит».

Она подошла к столу, налила себе в рюмку, выпила одним глотком, не посмотрев ни на отчима, ни на гостя. И вдруг облегчающе захохотала, запрокинув голову.

На Чикой пришло предзимье.

Ночами блеклая трава все чаще схватывалась изморозью. Полянки похожи на солончаки, обсыпанные солью. Звериные тропы закаменели. Сквозь мягкую подошву унта чувствовался острый излом копытного следа.

В полдень солнце сгоняло изморозь с полянок и холод уползал в густую темень бурелома, прятался под хвойными лапами, чтобы ночью снова выползти оттуда, опалить жгучим дыханием лежалый лист, скрутить, посолить белой крупой некогда бархатистые и крепкие колоски луговой тимофеевки, согнуть, скрючить под корень мышиный горошек, ярко-голубые цветы его подпалить бурыми бликами и стряхнуть с родных стебельков…

…Очирка Цыциков собрался уходить из тайги на теплое житье-бытье. За кордоном можно найти приют у китайцев-золотоискателей. Зиму пережить так-сяк. Там видно будет.

Схоронив в пещере оружие и казачью урядницкую форму, выбрал он ночь потемнее и перешел границу. На третьи сутки скитаний Цыциков набрел на фанзу. Ограда вокруг фанзы высокая, из толстых сосновых бревен. Ворота приперты снаружи бревном. Хозяев нет. Что делать?

Ворота не тронул, перелез через изгородь. Собаки не видать, не слыхать. Спустился во двор. Поленница дров… Сильно бьющий в ноздри запах смолы. Двор чисто подметен. В стайке для скота пусто. За перегородкой — сено до самой крыши. «Скот не успели пригнать», — подумал Цыциков. Рядом в амбарушке стояли мешки с просохм и бобами.

Заглянул в фанзу. Глиняные нары покрыты тростниковыми циновками. У стены печка. На ней котел. В котле остатки вареного проса. Слегка попахивало дымком.

«Надо уходить. Хозяева вот-вот… тут будут». Цыциков вернулся в амбарушку, горстями похватал в карманы проса.

Две еле заметные тропинки вели в лес. Цыциков выбрал ту, что поторнее. Но шел по ней не долго. Тропинка довела до ручья. Все…

Вернулся к фанзе. «Хозяева придут, значит, этой тропой…» Прошел по ней с версту, повернул снова к фанзе. Залег в кустах. Прождал до вечерних сумерек. Собирался уходить и тут уловил голоса. Прислушался. Холодок по спине. «Хозяева возвращаются». Голоса звучнее. Певуче-гортанные выкрики со смехом.

Из-за поворота вывернулись трое. Двух китайцев он опознал сразу по длинным халатам из синей дабы и башмакам с узкими загнутыми носками. У них висели за плечами ружья. Третий шел между ними. Маленький, большая голова… По одежде не то монгол, не то бурят.

Когда те подошли ближе, Цыциков опешил, протер глаза. Кто бы мог подумать? Тот маленький, что шел с китайцами, очень уж походил на сына кижинского старшины. «Норбо и Норбо… Только откуда ему тут взяться? — недоумевал Очирка. — Может, сходство?»

Китайцы и тот, что с ними, разговаривали по-монгольски. Очирка прислушался.

— Будда знает, что это поручение ой какое опасное! — проговорил идущий между китайцами. — Будда знает, что за такой труд надо платить…

Дальше Цыциков не разобрал.

Один из китайцев ответил:

— Ну уж нет, Будда знает, что чем длиннее обед, тем ты, Норбо, больше хочешь кушать. Будда знает, что тебе грозит самая малая опасность. Не крупнее пули от моего ружья!

Оба китайца захохотали.

Цыциков теперь был уверен, что тот, маленький, из улуса Кижи…

«Китаец же назвал его по имени. Да и сильно смахивает на того Норбо… Вылитый сын старшины. Приставал когда-то к Бутыд… Дружок Дампила. Не он ли надоумил тайшинского выродка выкрасть Бутыд из улуса? — подумал Цыциков. — Почему я не убил его? Вот сатана… Вот карлик! С китайцами снюхался. Ну, погоди. И этот теленок задумал бодать нашу бурятскую юрту».

Один из китайцев, откинув от ворот бревно, ушел в фанзу, другой остался с Норбо.

Цыциков подкрался к углу изгороди.

— Тау-ю? [51] — спрашивал Норбо, показывая на север.

«Вот еще, сатана, — выругался про себя Цыциков. — Не иначе по-китайски…»

— Ю [52].

— И га-тау? [53]

Тот, что уходил в фанзу, вернулся с мешком. Норбо взял у него мешок, закинул за плечо.

Китаец снова подпер ворота бревном, и все трое гуськом зашагали в лес, минуя тропу, на север.

Очирка не пошел за ними.

«Черт с ними — и с китайцами, и с этим Норбо! — подумал он. — Какое мне дело до них? Пусть бодают бурятскую юрту, пусть ломают… Мне-то что? У меня-то нет никакой юрты. Своей-то нет! Была материнская и ту поломали… растащили по столбику. Меня самого ищут, ловят, а поймают — забодают, цепями прикуют к дереву, повесят на золотопромывательной машине. Черт с ними, со всеми! Мне бы сыскать теплое жилье, перезимовать… А там — лето, каждый кустик ночевать пустит».