Дочь солнца. Хатшепсут

   — Нехси, я не вижу для этого причины. Я не видела её неделю назад, когда ты пришёл ко мне в канун Хеб-Седа, спорил, настаивал, раз за разом повторял эту дурацкую мысль, что я должна назвать наследника — я, Ма-ке-Ра, находящаяся в расцвете сил! — и продолжал говорить о каком-то документе в архивах, про который я ничего не знаю и не хочу знать... — Она заторопилась и повысила голос, боясь, что Нехси что-нибудь скажет, и не обращая внимания на выражение его лица. — Но хуже всего, непростительнее всего было то, что ты посмел произнести при мне имя Тота... Тота... и Мериет... этих людей, презренных моим отцом-богом... — Хатшепсут прервалась и попыталась справиться с визгливыми нотками в голосе. — Я была терпелива с тобой, Нехси. Но я больше не желаю слышать эти имена!

Нехси стоял и наблюдал за ней. Его тело съёжилось, щёки ввалились, лицо стало лицом старика.

   — Это ваш окончательный ответ мне... и Египту? — спросил он.

   — Да. Нет ни причины, ни нужды называть наследника. Я фараон. Корона принадлежит мне и никому другому! Мой отец Амон отдал мне во власть Египет и все населяющие его народы!

   — Нет, Амон этого не делал, — прошептал Нехси. — Это сделал я. Я!

Он повернулся как слепой и ощупью нашёл дверь.

«Я не буду думать о нём, — сказала себе Хатшепсут, когда дверь закрылась. — Он стал стар и упрям, но вскоре, как всегда, убедится, что я права. Я не буду думать о Тоте...»

И вдруг в её мозгу снова вспыхнула ненавистная картина — Тот бережно ведёт Мериет через Большой двор в сад. Пузырьки мешали ей видеть что-либо, кроме лица Мериет и её зловеще изменившейся фигуры.

Хатшепсут быстро подняла один из наполненных Сенмутом кубков.

«Глупо беспокоиться из-за Тота и его чудачеств в такой радостный день, — подумала она. — Если Тот по какой-то ясной только ему самому причине сдирает золото с носа своей барки, со своих колесниц, с собственной шеи, даже с пряжек своих сандалий, это вовсе не значит, что я должна тревожиться. Пусть развлекается, как ему нравится, — возможно, это начало безумия. Этого следовало ожидать; он пошёл в своего отца. И его привязанности к Мериет тоже следовало ожидать — обоих презирают и высмеивают каждый, кому не лень. Да, всё естественно. Но я не должна позволять этим мыслям портить мне удовольствие. Не только сегодня, но и всегда. Я не буду думать о них. Буду думать о моих обелисках и моём прекрасном храме».

Внутри ударил новый фонтан пузырьков, но на этот раз их шипение улучшало настроение; она чувствовала, что по телу разливается тепло. Эти пузырьки — всего лишь возбуждение, так почему же она их боится? Конечно, она возбуждена — может быть, даже чересчур. Какой фараон на её месте не перевозбудился бы в момент его наивысшей славы и великолепия? Её мысли обратились на Джесер-Джесеру, ныне почти законченный, стоящий в ущелье посреди западных холмов. Слава Хатшепсут была навечно запечатлёна в камне: на стене у правого портика была изложена полная история её чудесного зачатия («И тогда к царице Аахмес пришёл славный бог, приняв вид её мужа... Она проснулась от божественного аромата... Сгорая от страсти, он заторопился к ней; величие этого бога помогло ему добиться от неё всего, что он желал... Его любовь проникла во все её члены...»), точные слова самого Амона, поднявшегося с ложа царицы («Хнемет-Амон-Хатшепсут будет имя моей дочери, которую я зачал в твоём теле... она будет прекрасной царицей всей этой земли»), лепка маленькой царевны Хатшепсут и её Ка божественным гончаром Хнумом («...я дал тебе всё здоровье, все земли, все страны, всех людей... я дал тебе воссесть на троне подобно Ра, навсегда...»); за этими словами шли вырезанные в камне картинки, изображавшие её рождение в присутствии богов, вскармливание её божественной Хатор и помазание её как наследника, совершенное над ней в колыбели.

Хатшепсут испустила долгий дрожащий вздох, допила свою чашу и принялась за вино Сенмута. Всё это правда, всё правда. Так оно и было. Пока она пила, казалось, что весь мир купается в золотом сиянии, отражении её славы.

В её мозгу одна за другой проплывали величественные картины, изображённые у других портиков её храма, — коронация; триумфальная поездка по стране; корабли, плывущие в Пунт и возвращающиеся с сокровищами и миррой; её собственное безмятежно улыбающееся лицо («фигура Её Величества была богоподобной... она была прекрасной цветущей девой, лицезреть которую было приятнее всего на свете...»); скульпторы уже приступили к изображению перевозки её обелисков в Фивы, чтобы этим чудом могли восхищаться потомки.

Всё правда, всё чудесно; всё, что она делала, было правильно, правильно, правильно...

   — Сенмут! — крикнула она, отбросила чашу, схватила деревянную колотушку и ударила ею в маленький гонг. — Сенмут, Сенмут!

Дверь распахнулась, и в проёме показалось большое тело и слегка испуганное лицо Сенмута. Она быстро протянула руки; в то же мгновение он оказался рядом и прильнул к её губам. «Всё это моё воображение, — сказала она себе, затопленная новым фонтаном пузырьков. — Он мой любимый, мой единственный. Ничто не сможет разлучить нас».

   — Любимая, ты хорошо себя чувствуешь?

   — Конечно, хорошо, невероятно хорошо! — Хатшепсут услышала свой слишком громкий смех и быстро овладела собой. Она едва видела Сенмута сквозь золотистую дымку, в которой тонуло всё вокруг.

   — Похоже, у тебя жар.

   — Ерунда, я всего лишь возбуждена. Быстро... скажи им, чтобы несли богиню Двойной короны. Я готова к освящению обелисков.

«Нужно быть осторожной, — подумала она, пять минут спустя выходя на солнцепёк. — Я слишком возбуждена. Почему я дрожу? От радости. Не от волнения. Что может расстроить меня, Ма-ке-Ра? Мериет ничто. Меньше, чем ничто. Она не стоит моего внимания».

   — Сюда, Ваше Величество... — прошептал Хапусенеб и тут же оглушительно запел: — Да здравствует Гор в женском облике, любимая дочь Амона, его единственная...

Массивные основания двух плит заполнили собой половину лишённого крыши зала; их сужающиеся кверху храни вздымались всё выше и выше, вонзаясь в голубизну своими бледно-золотыми вершинами, от сверкания которых захватывало дух. Они подавляли собравшуюся внизу толпу, подавляли остатки зала и вообще всё, что до сих пор существовало на земле.

Её глаза прошлись по обелискам снизу вверх, затем опустились и с гордостью увидели лица, полные священного страха и благоговения. Конечно, Инени здесь не было. И Нехси тоже.

В солнечное небо вздымался ароматный дымок мирры: она услышала плеск вина, выливаемого на гранитные основания, и внезапно ощутила пустоту, пугающую пустоту. Нехси здесь не было... он не пришёл.

«Не важно, не важно, — подумала она, затаила дыхание и расширила глаза, сиявшие от возбуждения. — Я ни в ком не нуждаюсь. Я Ма-ке-Ра, я вообще ни в ком не нуждаюсь. Я ни в ком не нуждаюсь».

   — Говорите, Ваше Величество...

Она шагнула вперёд и, как всегда, надменно и властно вскинула голову.

   — Я сделала это из любви к моему отцу Амону, по вдохновлённому им плану... — Хатшепсут коротко вздохнула, а дальше слова полились сами собой: — О, вы, люди, которые будут впоследствии любоваться этим памятником, не говорите: «Я не знаю, я не знаю, зачем это было сделано, зачем на такие пустяки истратили целую гору золота». Я клянусь любовью ко мне Ра, что эти обелиски, воздвигнутые Моим Величеством, состоят из цельного куска гранита без единого изъяна или шва. Слушайте! Я дала для них лучший электр, который мерила корзинами, как зерно, и было его столько, сколько вовек не видывали в Двух Землях! — Её яркая улыбка превратилась в оскал, голос стал высоким и пронзительным. — Не позволяйте тому, кто слышал это, утверждать, что я солгала! Пусть он скажет: «Как мне нравится то, что она сделала! Как нравится! Это достойно её славного отца, Амона...»

Освящение было высшей точкой праздника. Через час в воздух взмыли четыре золотые стрелы и полетели в четыре стороны света, сообщая всем о величии Хатшепсут. Хеб-Сед закончился, а имя наследника названо не было.