Гулящие люди

– Во, во как пошли! Грязь выше хором из-под копыт…

– Ух, и запируют!

– Тогда пуще берегись. Купцам лавки беречь надо!

– Сторожам наказать, штоб не спали, глядели в оба пожога для…

– Поди ночуют? Спать у воеводы есть где!

– Все едино опас надо иметь.

С Волги нагоняло туманы, и с Волги же в туман вливался смольливый дым рыбацких многих огней… Дороги размякли. Кусты и деревья без дождя подтекали и капали. Молодая зелень пушилась от многой влаги – набиралась сил. Сегодня от раннего сумрака лавки, особенно иностранные, раньше закрылись. Городовых стрельцов было мало, после отдачи дневных часов редкие часовые у стен и лавок разбрелись по домам: «Чего у стен разбитых в ночь стоять!»

Сторожа, постукивая в свои доски, сменили стрельцов, – они перекликались меж собой, а озябнув, шли греться к рыбацким огням на Волгу. Их тянуло к тем огням и любопытство. У огней всегда рассказывали о новом разбойном атамане Стеньке Разине: «Сидит-де на острову у Качалинского городка Разин… К ему много голышей и бурлаков побегло!»

– То-то, братцы, ужо воеводам работы прибудет!

– Наш-то Бутурлин, сказывают, боитца?

– Кабы не трусил, то наказов и не давал… Што ни день – наказ: «Живите с великим береженьем… да как-де воры на Волге и у вас, тверицких слобожан, не бывали ли?»

Один из сторожей с боязнью заговорил:

– А быть неладному в воеводском дому!

– Пошто, борода с усами?

– А вот и борода! Как отдача часов кончилась, к воеводскому дому монах с посохом пробрел…

– Может, он к Спасскому монастырю пробирался?

– Да и где не бродят чернцы! Пустое сказывает борода…

– Жители, кои видали того монаха, крестились да говорили мне: «Ты, Микитушко, видал ли монаха?» – «Видал», – говорю. – «Так-то де смерть воеводина пробрела…»

– Ну уж, впервые чернцов зрят, што ли?

– Так ли, иначе будет… може, не воеводе, а городу опас грозит! Эй, хто тут сторожи? Выходи на вахту – я тож пойду!

– Погрелись – и будет, – все идем!

Воевода в байберековом [319] кафтане, по синему золотные узоры, расхаживал по своей обширной горнице, устланной коврами. Правой рукой старик теребил жемчужные кисти такого же байберекского кушака. Горницей проходила Домка, наряженная попраздничному. Домка – в белой шелковой рубахе, рукава руба-. хи к запястью шиты цветными шелками. От груди к подолу, поблескивая рытым бархатом [320], висел на лямках распашной саян, оканчивался саян широким атласным наподольником таусинным. Саян этот – дар воеводы.

– Стой, Домка! – остановил воевода. Могучая фигура Домки покорно застыла.

– Одета празднично, а лицо твое хмуро… Зови, девка, с поварни помочь тебе, кого хошь…

Домка поклонилась:

– Ни, отец, на пиру мы и с Акимом управим… было бы на поварне налажено все…

– Замешка, нерадивость в поварне кая будет, скажи – сыщу! Столы приставь к этому да сними с потолка из колец дыбные ремни…

Домка пошла. Воевода сказал ей:

– Кличь дворецкого!

Дворецкий, одетый в темный бархатный доломан, вошел, приседая и низко кланяясь:

– Звал меня, батюшко?

– Звал… Хочу спросить тебя, старик, – с честью ли ты отпустил сыновнего посланца и сказал ли ему: «Все, Феодор, сын мой, исполнено будет…»

– Сказал, батюшко воевода. С честью отпущен был московский слуга. Трое стрельцов были дадены проводить до дальных ямов, почесть до самой Троице-Сергиевой…

– Добро! А еще сумнюсь я – наедут ли гости? Мног страх вселяю им…

– Наедут, батюшко! Холопи доводили: «Гонят-де по дороге многи конны люди, обрядные…» То они. Будут гости, не сумнись…

– Иди и за воротами встречай с честью…

– Чую, иду!

Дворецкий ушел, а воевода, походя, думал: «Угрозно пишет сынок: „…и ежели ты, батюшко, не угомонишься, то великий государь призовет тебя и грозит судить в Малой Тронной сам, как судил Зюзина Микиту!“ – Зюзина Микиту судить было близко… мы же здесь дальные, а потому и своеволии…»

Подошел к иконостасу в большом углу, поправил тусклые лампадки, замарав пальцы маслом, вытер о подкладку дорогого кафтана. Покрестился, фыркнул носом: «Гарью масляной запашит! Ништо, скоро вином запахнет». Опять стал ходить и думать: «Да, удалой прибежал к нам забоец и грамотной много… и был бы бесплатной подьячий, только надо немедля оковать, сдать Москве! А с Домкой как? Да также и Домку… Неладно, похабно кончить с умной, ближней слугой – без рук стану, без ног… только честь боярскую и шкуру оберечь неотложно… Жаль отца да везти на погост! Землю слезами крой и могилу рой… так, неминучая… Дам жратву московскому болвану в Разбойной приказ, тогда минет к нам Микиткина гроза!»

Гости расселись. Иные боязливо оглядывались на Домку. Домка с дворецким, лысым, хитрым, преданным воеводе стариком, обносили гостей закусками и водкой. Закусив многими яствами, начиная с копченой белуги и грибов, гости приняли по второму кубку. Тогда воевода в конце стола встал, высоко подымая кубок, сказал во весь голос:

– Радуюсь, соседи, великой радостью радуюсь, што не покинули одинокого старика и брашном нашим не побрезговали! Нынче и всегда пьем за великого государя всея Русии Алексия Михайловича – здравие!

– Пьем, воевода!

– За благоверную царицу Марию Ильинишну пьем!

– Пьем, боярин!

– За благоверных царевичей и великих князей Алексия Алексиевича, Феодора и Симеона пьем!

– Пьем, боярин Василей!

Пили за царевен, поименно перебирая всех, за теток царских и царицыну родню – за Милославских и Стрешневых. Пили водку, ренское, романею…

Языки гостей развязались. Многое, накопленное про себя, изливали вслух. Воевода захмелел. Взгляд его, переходивший из тусклого в зоркий, теперь потух. Кто-то кричал через стол:

– Кольца в матицах, боярин, да верви дыбные ты посни-ма-ал!

– Хе-хе-хе…

– Верви не для ва-а-с! Они своевольство холопей моих обуздывают!

– То-о… ве-до-мо-о!

– С чем гнал к тебе московской гонец?

– Воздать поклон от сы-на-а!

– Буту-р-ли-ин, ты бе-е-с… хитрость бесова-а твоя-я.

– Спаси бо-ог! Грехов на мне-е не-ет… свое-е-вольство, соседи-и!

– Мы с тобой пируем, боярин, а гляди – твои холопи ножи точу-у-т?!

– Со своевольниками, сосе-ди-и, скоро расправлюсь,

– Лжет боярин!

– Лжешь! А Дом-ка-а?!

– Хо-о! До Домки руки твои не дойдут!

Воевода пьяным, тусклым взором окинул горницу. Домки не было.

– Любишь Домку-у пуще всякой правды-ы… хо-хо-о-о!

– Домка, соседи, на сра-мной телеге будет первой головой!

– Ужели Москве дашь До-о-мку-у? – Дам, и ско-о-ро дам!

– Тогда, Бутурлин, боярин, все мы заедино челобитчики твои…

– Челобит-чики-и у великого госу-даря-а!

– На днях сих, соседи, До-омку шлю!

За маленькой дверкой спальни, слыша свое имя, остановилась Домка. Из спальни боярина шли лестницы на поварню, в подклеты и конюшни, а также на случай опасности и дверь в сад.

Подслушав, что кричал о ней воевода, Домка похолодела и чуть не уронила из сильных рук тяжелую серебряную мису с кушаньем.

«Делала, как Сенька учил… боялась – надо делать смелее, и все!» – мелькнуло у нее в голове.

Дворецкий разливал вино, бойко подносил гостям. Принесенное Домкой кушанье торопливо рыл на серебряные тарелки лопаточкой из мисы. Домка вино и то, что приносила, молча ставила в углу на дубовый обширный стол. Дворецкий, беря от нее принесенную мису, сказал:

– Сам я вина не пью, не пробую, а ты не сплошись, баба, берегись дать вина из бочек, кои в углу собинно стоят, – зелье в ем!… Оно не этим гостям поноровлено, а ворогам воеводским…

– Знаю, дедушко, цежу из висячих.

– Я потому – што зело скоро хмелеют гости… и наш как в мале уме стал.

– Мир у их седни с воеводой… пьют на радостях. Ты без меня управишься ли? За поварятами гляну да двор огляжу.

– Поди, поди… управлю един! Пить стали как бы и не гораздо.