Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

– Где он сейчас? – тоскливо рек Павша.

Чернец недобро покосился на Карпа. Карп немого укора не выдержал: потупил взгляд, надул щеки и затем разом выпалил:

– Любо мне, Федор, что ты сторону Василька держишь! Был бы здесь Василько, легче нам дышалось!

Между тем татар все прибывало. Они бежали верхом к граду по реке и со стороны Заречья многими неиссякаемыми потоками. Эти буйные потоки, наткнувшись о Кремль, замедляли ход, раздваивались, охватывали город и, обойдя его, расползались вширь и оседали. От множества коней, людей, животины, повозок у христиан рябило в очах; девственные снега, мнившиеся такими вечными, в мгновение ока были истоптаны, подавлены и превращены в грязно-серое месиво. Даже леса, что могучей заставой стояли перед Москвой, будто попятились, сделались меньше и реже. Воронье, племя непоседливое, крикливое и назойливое, и то притихло, попряталось.

По мере того как число татар увеличивалось, усиливался шум, производимый ими; он нависал над городом, превращался в монотонный непрерывный гул, который ложился на стены, заставляя ратников переходить на крик, затем сползал вниз и незримо струился по узким коротким улочкам на Маковицу, забирался в хоромишки, залетел в храм, забивая пение и плач молящихся христиан.

А на плоском Заречье, как грибы, вырастали шатры, приземистые и округлые внизу, вспыхивали костры, обозначавшиеся поначалу легкой трепетной дымкой, затем робким желтым свечением, переходившим в красные трепещущие языки.

– А это что за чудища? – изумился Карп, показывая на мерно и широко шагавших по реке косматых животных с длинными узкими ногами, двумя вялыми горбами на спине и небольшой головой, посаженный на круто изогнутую шею.

– То верблюды, – уверенно пояснил Пургас. – Я их у болгар видел. Говорят, в тех горбах верблюды припасают воду и естьбу и потому могут не пить и не есть седьмицу и даже поболее того.

– Ишь, твари какие; до нас дошли в целости, не околели, – задумчиво молвил Карп, скребя затылок.

– Будто наши идут? Зрите туда! – воскликнул Павша, показывая рукой на противоположный берег реки, но не прямо перед собой, а правее.

Пургас увидел скорбную людскую толпу. Как-то безвольно, по-животному покорно, она шла со стороны Воробьева густой колышущейся серой лентой по низменному сугробистому берегу Москвы-реки. Люди в ней были в одних сорочках, беспокровны и босы. Пургас даже содрогнулся от осознания, что в нескольких сотнях саженей от него брели раздетые люди и ветер раздувал их отвердевшие тонкие одеяния и схваченные инеем волосы; с прясла было заметно, что они жались друг к другу, норовили спрятаться в середине толпы, чтобы от студеных ветров загородиться, избежать побоев конной стражи, которая редким ожерельем опоясала несчастных.

– Так это же наш полон! – во всю прыть закричал Карп.

Чернец, обративши на Пургаса застывшее гневное лицо, прокричал:

– А ты их жалеешь!

Павша стал креститься и шептать молитву.

– Сейчас начнется замятия! – с надрывом сказал чернец и накаркал.

Над головами крестьян промелькнула стрела, затем еще одна, потом еще и еще. Пургас заробел и пригнул голову.

– Кажись, попали! – возбужденно сказал Карп.

– В кого? – спросил Павша, который с головой спрятался за выступ стены.

– Да, во-он, у Угловой понесли кого-то, – пояснил Карп, который не сторонился стрел, а напротив, стал во время обстрела еще оживленнее. Он вел сейчас себя так, как ведет себя несмышленый отрок, каким-то образом попавший на жестокую мужскую потеху, увлеченный необычным зрелищем и не понимавший его жестокости. Даже осторожность и боязливость товарищей не озадачили Карпа, он и не думал хорониться от стрел и рассказывал увиденное:

– И в нас метают!.. Смотри, Павша, стрела прямо под нами в стену попала!.. Другая стрела в город полетела!.. Неужто сейчас пойдут на приступ!

– Они сюда не пировать явились! – упавшим голосом молвил Павша.

– Не должны, – засомневался чернец. – Им переметы, самострелы надобно изготовить. На это время требуется.

«Карп не боится, а я…» – досадовал на себя Пургас. Он, решив не сторониться стрел, выпрямился и только сейчас отчетливо разглядел, как носившиеся вдоль реки татары стреляли на ходу в сторону настороженно притихшего града.

– Да я их сейчас камнем, сыроядцев! – решительно сказал Карп.

– Куда?.. Далече больно, не достать, – отговаривал его чернец.

Павша нервно тряс руку Пургаса и кричал:

– Что ты стоишь, как истукан? Стреляй же, стреляй!

Он отпустил руку Пургаса, взял лежавшие у ног лук и колчан со стрелами и передал их Пургасу.

– Стреляй! – гневался чернец.

– Стреляй! – вторил ему Карп.

– Стреляй!.. Стреляй!.. Стреляй! – слышалось Пургасу отовсюду. Ему показалось, что все крестьяне оборотились в его сторону и раздраженно, нетерпеливо выкрикивают это слово. Он растерялся и особенно остро почувствовал отсутствие Василька, который враз бы развеял у него всякие сомнения.

Первый раз стрельнул Пургас второпях, поэтому даже за полетом стрелы смотреть не стал, знал – промахнулся. Вторая стрела помрачила белый свет и потонула в снегах. Третья же – сорвалась и, завертевшись, будто пьяная женка, упала в ров.

– Ты что, белены объелся? – упрекнул Карп и тут же принялся поучать. – Ты не дергай тетиву, не замай!

Пургас, затаив дыхание, целился – рука, которой он натягивал тетиву, стала уставать, и заслезились глаза. Татары, как назло, не стояли на месте, но носились на конях взад и вперед, и Пургас терялся от множества подвижных целей. Он все ждал мгновения, когда кто-нибудь из врагов замедлит ход коня, выделится из одноликой сросшейся с лошадьми массы.

Он заметил того самого статного татарина, чье удальство и ловкость удивили ранее его и товарищей. Татарин более не бранился на москвичей, но ближе других подъезжал ко рву. Взгляд Пургаса уловил ранее не замеченные подробности одеяния статного татарина: лисьи хвосты, притороченные по бокам плоского шлема, длинный, ниже колен, стеганый халат, на котором на груди и спине тускло мерцали железные круги. Вот татарин замедлил ход коня, он даже приостановился, чтобы прицелиться… Пургас оттянул тетиву… Он не сразу почувствовал тот миг, когда онемевшие пальцы отпустили тугую режущую нить; услышал знакомый нарастающий посвист стрелы и понял, что так свистела не его стрела, а татарская. Она глухо и сердито воткнулась в стену против его живота, и привлеченный ею Пургас потерял из вида статного татарина.

– Упал, окаянный! Упал! – возбужденно закричал Карп.

Пургас недоуменно посмотрел на Карпа. Карп бил себя по бедрам и срамно ругал татар. Дружное оживление прокатилось по пряслу – многие крестьяне улыбались и показывали рукой на реку. Помолодевший чернец, одобрительно похлопав по спине Пургаса широкой и тяжелой ладонью, пробасил:

– Знай наших!

– Погодите, еще не то будет! – грозился Павша и показывал татарам кулак.

Пургас посмотрел туда, где еще мгновение назад восседал на коне статный татарин, и поразился, потому что на том месте собрались более двух десятков всадников. Одни татары часто и спешно метали стрелы в осажденных, другие образовали вокруг статного круг и, не спешиваясь, что-то делали. В середине круга Пургас опознал статного. Шлем слетел с понурой головы татарина, обнажив гладко зачесанные назад и вплетенные в две куцые косички рыжеватые волосы.

Пургас понял, что татарин уязвлен и окружившие всадники не дают ему упасть с коня. Он успокоился и испытал знакомый нетерпеливый зуд. Он уже без понуканий принялся расстреливать врагов; за полетами своих стрел не следил, пораженных татар не подсчитывал. Его не пугали злые татарские гостинцы, он не замечал, как попятились и согнулись крестьяне, спасаясь от роя стрел. Лишь услышав властный окрик: «Прочь со стены! Все прочь со стены!», он опомнился. Голос был донельзя знакомый. Пургас решил более не стрелять, но в колчане осталась еще одна стрела.

«Негоже стрелу оставлять», – подумал он и нагнулся, чтобы взять стрелу из колчана, но здесь кто-то сильно толкнул его на мост. Падая, Пургас успел заметить нависшего над ним Василька.