Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

– Мирослав!.. Сын! – еще раз крикнул Воробей. – Да что же это? – недоумевающе и с надрывом добавил он.

Татарин, который держал за путы Мирослава, обнажил саблю и повернулся к полонянику. Мирослав поднял лицо и посмотрел на татарина. Васильку показалось, что Мирослав и татарин смотрели друг на друга нестерпимо долго. Он ощутил себя на месте несчастного, и по его спине пробежал сковывающий озноб. Мирослав поднял вверх связанные руки так, что его локти оказались на уровне лица, а кулаки закрывали голову.

– Сейчас зарубит! – мрачно и уверенно произнес стоявший рядом с Васильком дружинник.

– Мирослав, сын! – уже хрипел неподалеку Воробей.

Татарин привстал в седле и, перевесившись в сторону полоняника, взмахнул саблей. Крики негодования и изумления пронеслись по стене.

– Миро!.. – возопил Воробей и резко осекся.

Дружинник, напророчивший гибель Мирослава, выругался, оттолкнул Василька и со словами: «Я им сейчас, псам!» вскинул лук. В татар роем полетели стрелы. Они уже мчались по торгу прочь от ворот. В круп коня, на котором восседал зарубивший Мирослава татарин, попала стрела. Конь замедлил бег, взбрыкнул. Татарин зло и отчаянно принялся его хлестать, конь, повинясь наказу, вынес седока за храм.

Перед воротами остался лежать зарубленный Мирослав. Оттого что его сорочка почти сливалась со снегом, Василько не сразу разглядел, что он лежит ничком, подогнув ногу и отбросив в сторону руки. Подле его головы и плеча расползалось бурое пятно. Васильку почудилось, что пальцы Мирослава с затухающей частотой скребут потоптанный копытами татарских коней снег.

Глава 50

Пургас после пленения Василька сидел безвылазно в подошвенном мосту Тайницкой стрельни. Он забился в угол, загородился от стороннего взгляда детьми, женками и стариками и все опасался, как бы его тоже не повязали и не увезли неведомо куда.

Ему было стыдно прятаться за слабых и немощных, ловить на себе их вопросительные и любопытные взгляды. Особенно донимали Пургаса чада; чумазые от чадившего в огромном котле огня, закутанные в овчины и повои, они собирались вокруг Пургаса и в упор рассматривали сидевшего на корточках взрослого дядю. Копали пальчиками в носу, облизывали губы, сосали персты, доверчиво улыбались. Самый бойкий и смелый из них, круглощекий, с перепачканным сажей лбом и носом карапуз, спросил: «Зачем сидишь, дядя?» Пургас, густо краснея, сказался больным, а про себя проклинал немилосердную холопью долю, пожелал немедля выбежать из подклета, но никак не мог осилить страх. Только весть о приходе татар сорвала его из немилого убежища.

Он выбежал на воздух и поспешил к лестнице. У лестницы ему пришлось пообождать, когда поднимутся крестьяне. Еще вчера они бы пропустили его, но сегодня, когда Василько то ли сидел взаперти, то ли его вообще лишили головы, никто не мог доподлинно сказать, кем же ныне приходится Пургас. Стал ли мордвин вольным, либо продолжал пребывать в холопах, а может, ищут его люди воеводы, дабы тотчас лишить живота, или оказался Пургас изгоем, и будет его поникший вид вызывать у крестьян сожаление, и ходить тогда Пургасу неприкаянным до тех пор, пока либо татарин голову отрубит, либо найдет он себе нишу на самом дне глубокого житейского моря.

Крестьяне стояли на прясле, выстроившись нестройным колеблющимся рядом, и смотрели на реку; мороз красил багрянцем их сосредоточенные и смурые лица. Вместе с людьми колебались и навершия рогатин, которыми были вооружены многие крестьяне. То тут, то там слышались возбужденные голоса:

– А татарове не тяжки собой и не велики!.. Кричат что-то!.. А что кричат? Где?.. Да во-он, видишь, у Угловой стрельни всадников?.. Они все верхом, пеших нет!.. А что кричат?.. Бес их разберет!.. Уж больно много их!.. Я думал, поболее будет. Не одолеют они нас!.. Не одолеют?.. Протри очи-то, глянь: по реке еще верховые едут!..

И у Воробьева тоже они!.. Может, это великого князя рать?.. Нет, это татары; наши не так в седле сидят!

Пургас, стараясь нечаянно никого не задеть и не толкнуть, прошел чуть ли не на цыпочках к Павше и чернецу. Ему было неловко, потому что крестьяне уже ополчились, а он безоружен, они находились уже который час на стене, а он грелся в стрельне.

Между чернецом и Павшей затесался Карп. Он никак не мог забыть, что одним из первых в граде увидел татар, и испытывал нестерпимое желание рассказать, как вовремя опознал нечестивцев и ударил в колокол.

– А я не ведаю, что и делать: то ли в колокола бить, то ли за татарами посматривать. Кругом никого, все с прясла походили, – молвил он увлеченно. Его оживленный взгляд передавал то, о чем умалчивал язык: «Вы меня за нелепого почитали, я вот каков: татар не испугался».

Чернецу и Павше торопливо-сбивчивые излияния Карпа стали надоедать. Чернец повернулся к Карпу боком и безотрывно смотрел на реку; Павша вежливости ради часто кивал головой, но то и дело бросал нетерпеливый взгляд в сторону стрельни, словно поджидал кого-то. Он первым увидел Пургаса и молвил ему с приветливой улыбкой:

– Я сбился с ног, разыскивая тебя. Куда ты подевался?

Пургас только удрученно махнул рукой; рассказывать, как отсиживался в стрельне, не хотелось. Ему стало сейчас хорошо от того, что он вновь оказался среди своих, что Павша радушно приветил его, что чернец по-дружески похлопал по плечу и, посторонившись, освободил ему место, а Карп, оттирая в сторону Павшу, все норовил поведать, как пришли татары. Подошел непривычно дородный и грозный от броней и шелома Ананий.

– Слышь, Пургас! – взволнованно обратился он. – Видано ли дело, в такой час прясло без воеводы оставить? Василька-то увезли! Как же быть? – Он беспомощно развел руками. – Что делать, коли они, – Ананий кивнул на реку, – полезут на стены?

Клок русых волос Анания выбился из-под шлема – это, вместе со звонким голосом, а также румянцем на щеках, неприкрытым волнением, согнало с Анания навеянный броней налет твердости и силы.

В Тайницкой стрельне ударили в бубны.

– Что это они в бубны забили? – Ананий метнул настороженный взгляд в сторону стрельни. – Уж не случилось ли худого? – спросил он Пургаса и, не дожидаясь ответа, побежал к стрельне. За ним понеслось поскрипывание поколебленного его тяжестью моста.

Пургас тоже хотел ринуться вслед, но, вспомнив, что ныне он уже не ключник, остался на месте. Внизу же резвились татары, скакали толпами по реке, свистели, рассекали воздух саблями, что-то кричали по-своему. Некоторые подъезжали ко рву и махали руками. Мол, зачем затворились? Идите к нам. Пургас выделил из всех татар, как показалось ему, самого удалого: статного и грудастого, сидевшего в седле прямо и будто сросшегося со своим вороным конем. Он более других подъезжал ко рву, выкрикивал что-то низким гортанным голосом и даже кулаком грозил. Пургасу показалось, что этот татарин кричал и угрожал именно ему, он смутился и сделал шаг назад от выступа стены. Чернец также приметил статного татарина:

– Видал, какой прыткий! Вот бы сейчас стрельнуть его!

– Может, стрельнешь? – обратился к Пургасу Павша. – Твои лук и стрелы здесь. – Он показал себе под ноги.

У ног Павши увидел Пургас свой лук и колчан со стрелами. Он щелкнул языком и зажмурился от предвкушения возможности сделать привычные, полюбившиеся движения. Но стрелять не стал. Не мог преступить пока сохраняемое и татарами, и осажденными мнимое безратие. Еще тлела не только у Пургаса, но и у многих москвичей надежда, что, если не задирать татар, они образумятся, спросят себя: «Зачем же мы так далеко зашли?» и повернут морды коней.

– А одеты легко, мало на ком брони. Ты бы стрельнул вон в того татарина, что грозился нам! – Карп слегка подтолкнул Пургаса. Пургас сделал рукой несогласный жест.

– Ну, как знаешь, – вздохнул Карп и с досадой молвил: – Нелепо все как-то у нас выходит: татары под стенами, а внизу только-только костры запалили. Пойдут они на приступ, поплачемся! Эх, нет Василька! Он бы не дал поганым разгуливать подле рва.