Лжедмитрий I

— Аль в Разбойном приказе приставов нет и палачи перевелись?

Татев Басманова опередил:

— Всего, государь, достаточно, и ябедников и палачей скорых, да болтают не кто-нибудь, а стрельцы. Люди полка Микулина языки развязали.

— Эвона? — прищурился Григорий и уставился на Басманова. — Что делать, Петр?

— Казнить! — жестко ответил Басманов.

— Слыхал, боярин? — повернулся Отрепьев к Татеву. — Тех стрельцов в железо возьми, и пусть они свое сполна получат.

…Стрелецкая слобода гудела потревоженным муравейником. Семерых стрельцов в Разбойном приказе держат.

Об этом полковому голове Григорию Микулину Шерефединов рассказал.

В толк не возьмет Микулин: в чем провинились его стрельцы?

Собрался Шерефединов уходить, как в дом к Микулину шумно ввалился Гаврила Пушкин, сапоги в грязи, с шубы вода потоками.

— Ну, хозяин, погода заненастилась. Апрель!

Увидел Шерефединова, обрадовался:

— И ты здесь? Велено вам к государю поспешать…

Отрепьев с Басмановым уже в подземелье наведались, посмотрели, как стрельцов пытают, ответы их послушали.

Помыл Григорий Отрепьев руки в серебряном тазике, а у Басманова полотенце наготове.

— Может, отпустим стрельцов, Петр? Чать, они с дури злословили?

Басманов плечами пожал:

— Воля твоя, государь! Однако этих пощадишь — другим повадно будет. Нет уж, казни.

Заглянул Голицын:

— К тебе, государь, стрелецкий голова Микулин и дьяк Шерефединов.

— Допусти!

Грозно встретил Отрепьев Микулина и Шерефединова:

— Стрельцы на государя хулу кладут!

— Государь, — Микулин изогнулся в поклоне. — В том нет на нас вины.

— Знаю, оттого и не у палача ты. Однако нагляделся я на твоих молодцов, храбры до дыбы. Ступайте оба в пыточную, дозволю вам муки их укоротить.

А народ про Микулина и Шерефединова страхи рассказывал: они в пыточной стрельцов саблями порубили.

В печали Стрелецкая слобода. Такое здесь впервые. Голосили по мужьям жены убитых, стрельцы Микулина проклинали, грозили. А у того ворота на запорах и собаки с цепей спущены — попробуй сунься.

Микулин и Шерефединов медовухи упились, друг друга подбадривают, сами себя оправдывают:

— Бабы, они и есть бабы, повоют, уймутся!

— Стрелецкая служба — государева, не позорь стрелецкого звания!

С терского рубежа воевода доносил: казак Илейко, назвавшись царем Петром, с ватагой гулящего люда Каспием уплыл в низовья Волги-реки.

Из Разбойного приказа от царского имени отписано астраханскому воеводе, дабы он того лжецаревича Петра изловил и в Москву, как государева злодея, доставил.

На том и успокоились.

А Илейко вскорости о себе знать дал.

По весне добрались в Москву два бухарских купца — не челобитной в царские палаты. Упали Отрепьеву в ноги, лопочут по-своему.

Покликали из Посольского приказа толмача, тот перевел. Гости бухарские на царя Петра жалуются, он их караван у Астрахани-города пограбил.

Купцам на обратную дорогу денег из казны выдали, а к астраханскому воеводе с суровым государевым письмом послали Наума Плещеева. И в той царской грамоте говорилось: «…разбойники у тебя, воевода, под носом озоруют, бесчинствуют… И коли ты воров извести не можешь, не смей воеводой именоваться».

Баню истопили.

Холопки хмель и мяту, с весны сушенную, в углу подвесили, и оттого по парной дух сладкий, до головокружения. Особенно когда на полке лежишь.

Государь с Басмановым парились, березовыми веничками друг дружку стегали усердно. Знатно!

Отрепьев уселся на скамью, принялся растирать больную ногу. Басманов кивнул:

— Давно ль?

Григорий догадался, о чем спрашивает.

— Когда от Годунова прятали, тогда и повредили.

У Басманова в бороде ухмылка хитрая. Горазд врать самозванец. Эко байки сказывает. Подумал: «Неужли сам-то верит, что царского корня? Кто внушил ему такое?»

Отрепьев разговор переменил, сказал раздраженно:

— Седни от Афоньки Власьева письмецо. Воевода с рыцарями плетутся с промедлением. По городам неделями бражничают. Этак они мне невесту к лету бы привезли. Наказал дьяку так и отписать Мнишеку.

Басманов заметил:

— Да ты, государь, без бабы не истоскуешься!

Отрепьев голову поднял, посмотрел на Басманова строго. Тот как ни в чем не бывало веничком по бокам себя хлещет, наслаждается. Григорий, однако, не рассердился, только и проворчал:

— Будя болтать, Петр, распустил язык. Говаривал как-то, люблю тебя, за то и прощаю.

Повернулся спиной к Басманову, сполоснул в бадейке голову, сказал:

— Вытри мне спину, Петр, одеваться пора. Что-то оголодал я и пить страсть охота.

Каменные годуновские хоромы в Вязьме ожили. Челядь полы выскоблила, паутину со стен обмела, а на постели новое чистое белье постелила. Покуда Мнишек с Вишневецким и с послами короля в Москву к царю отправились, царская невеста в годуновских хоромах жила.

В хоромах печи гудели весело. В просторной палате жарко горели в камине березовые поленья. Марина ноги к огню протянула, на пламя уставилась. Почти до Москвы доехала, а первый камин на Руси увидела здесь.

Позади Марины молчаливо замер Ясь, верный ее рыцарь, влюбленный в свою госпожу.

Марина вскинула голову. Смеются большие карие глаза.

— Мой коханый пан Ясь, не надо страдать. Але я гоню тебя?

Шляхтич преклонил колено. Марина положила ему руку на голову, потрепала волосы.

— Добже. У пана Яся еще будут утехи. Я обещаю оставить его моим рыцарем, даже когда сделаюсь царицей Московии.

Ясь покраснел, а Марине потешно. У нее нет любви ни к Димитрию, ни к Ясю, но шляхтич красив и статен, не то что царь московитов. Ясь для Марины забава, и она играет им, когда того захочет.

Городок Вязьма маленький и тихий. Над ним возвышается шатровая церковь, построенная при Годунове. Посадский люд кто чем промышляет: одни кожи мнут, другие горшечники либо кузнецы, а иные плотницким ремеслом занимаются.

Торг в Вязьме редкий, по воскресеньям, и то утром, на зорьке.

Как приехала Марина в город, бояре поднесли ей подарки, и больше царская невеста не пожелала их видеть. Скучно с русскими боярами, музыка им грех, танцы — непотребство бесовское.

Марина зевнула:

— Пан Ясь позовет своей госпоже музыкантов?

Ввалились шляхтичи со скрипками и бубнами, литаврами и трубами. Заиграли, и вмиг во всех хоромах сделалось весело, шумно. Свистели паны, ногами притопывали.

Мужик внес охапку дров, сложил у камина и, пятясь, вышел. За дверью вздохнул, перекрестился:

— О Господи, срамно и непотребно живет государева невеста.

Лед еще с вечера посинел, стал ноздреватым, рыхлым, а к рассвету тронулся. Начался на реке треск необычный, будто из пищалей стрельцы пальбу подняли.

Варлаам власяницу натянул, накинул поверх шубейку, выскочил вслед за мельником. Из изб и хором бежал к Москве-реке люд. Каждому охота увидеть, как пошла вода.

Задвигалось ледяное поле, гудит, грохочет. Полезла глыба на глыбу. Народ собрался, крик, гомон. Какой-то мужичонка со льдины на льдину козлом запрыгал.

— Эй, Лукашка, нырнешь!

— Он купель принять желает!

На берегу немцы и ляхи появились, посмотрели, как московиты ледоходу радуются. Им не понять, отчего русские веселятся. Постояли недолго, озябли, ушли.

Мельник крикнул Варлааму:

— Теперь урожаю бы! Ино ладно заживем…

На реке разводы образовались, на глазах ширились.

Шустрый малый уже лодку с берега тянул, орал:

— Перево-оз!

Агриппина стояла а легком зипунишке, продрогла. Варлаам шубейку с себя снял, ей на плечи накинул.

— Инок, инок, — засмеялся мельник, — а за девкой ухаживаешь!

Зазвонили к заутрене, затеяли колокола перекличку по всей Москве. С реки народ расходился. Варлаам в собор Покровский заглянул — богомольцев не густо. На торгу тоже малолюдно, лавки редко какие открыты. В мясном ряду туши висят, кровавеют, птица битая. Пирожницы и сбитенщики на разнос торговали, зазывали. Сердобольная баба протянула Варлааму кусок хлеба. Съел монах, сытней брюху.