Страстная неделя

Это далёкое будущее — наше будущее. Но будущее Бертье, его близкое будущее обязывает нас все пересмотреть, хотя его имя и вписано в «Справочник флюгеров» наряду с чиновниками, кормившимися из двух кормушек — Империи и Монархии, наряду с тем художником, что в революционной картине пририсовал лилию на знамя, с тем писателем, что в своей оде подменил Маленького Капрала герцогом Беррийским… Два месяца… Нам легче будет понять Бертье при тусклом свете последующих двух месяцев.

Князь Ваграмский идёт навстречу своей судьбе, как скупец, унося шкатулку с драгоценностями Джузеппы. В этот вечер в Лилле, в этот последний вечер во Франции, оставшись один в комнате, отведённой ему в бригодовском доме, он открыл шкатулку и разложил на кровати жемчуг и драгоценные камни, он берет в руки эти сокровища, перебирает бриллианты короткими, пухлыми, волосатыми пальцами. В бриллиантах переливается тусклый свет свечи, бриллианты переливаются в его руках. Если бы мы ограничились только этой картиной, какие мысли о маршале пришли бы нам в голову — что он подсчитывает, что он прикидывает? А на самом деле для него это камешки, камешки, которые оставило море, отхлынув вместе со всей его прошлой жизнью. В самом деле, что ему драгоценности, если они не ласкают шею, плечи, если они не льнут к полуобнажённой груди, что ему браслеты, если они не украшают запястье белой руки, руки редкостной белизны для такой брюнетки? Да, все это надо продать, чтобы можно было жить — ему, Марии-Елизавете и детям… что тут дурного, если Джузеппа им поможет… к тому же взамен он оставил документ… обеспечивающий ей ренту… он может исчезнуть, умереть — госпожа Висконти не будет нуждаться.

Каким странным кажется в наше время, что человек, спасаясь бегством, покидая свою родину в дни серьёзного государственного потрясения, мог обеспечить своей любовнице ренту с оставленных им поместий и что эта рента выплачивалась в течение всей её жизни… а прожила она, если не ошибаюсь, ещё двадцать лет… выплачивалась неукоснительно через банкирскую контору. В усовершенствованном нами мире такие вещи невозможны. Бертье наших дней располагал бы только тем, что захватил с собой, а то, что осталось: земли, дома, счёт в банке — все было бы конфисковано. Его бывшая любовница, чтобы не умереть с голоду, давала бы уроки итальянского языка, разумеется если бы нашлись ученики, которые не побоялись бы, что это им повредит. Или пошла бы в прислуги. И уж конечно, не получала бы каждый месяц чек на контору господ Лафита и Перрего.

По крайней мере хоть эта забота снята с князя Ваграмского.

Сегодня вечером он думает только о том, что наденет Джузеппа на свою прекрасную полную шею, когда пойдёт в театр… Она. правда, оставила себе не имеющие особой цены кораллы, большую брошь во вкусе барокко, изображающую сирену, которая лежит под чем-то вроде пальмы, длинную бледно-розовую цепь с фермуаром зеленоватого золота… «Но вот ведь сумасшедшая!

Отдала мне даже сапфиры, я же говорил, чтобы она оставила их себе…» И Бертье кончиком своего толстого мизинца подцепил кольцо с иссиня-чёрным камнем, таким темно-темно-синим, какими бываю! порой горные озера…

Тут целый убор: ожерелье из четырех рядов плоских прямоугольничков, серьги с подвесками, два браслета, широкие, как манжеты, обе броши и полу-диадема — цветы на бриллиантовых ветках. Сапфиры Невшательского владетельного дома… Ни для кого это не было тайной: ведь император отдал Невшатель в удел своему военному министру. «Первый раз Джузеппа надела их в Оперу, на ней, как сейчас помню, была тогда горностаевая накидка на синем шёлку, затканном белыми пчёлами… весь Париж смотрел на неё, а господин Висконти, сидевший рядом, с невозмутимым спокойствием наводил серебряный с перламутром лорнет на ложи, разыскивая свою любовницу…»

Целая жизнь заключена в этих рассыпанных по кровати камнях. Вот это он подарил ей в первые дни в Риме, а вот миланские подарки… это — по возвращении из Египта… вот эти кольца — битвы, а эти ожерелья — мирные договоры. Есть тут и альковы, и безумные ночи, и комнаты в гостиницах, и постели во дворцах… когда на госпоже Висконти были только бриллианты или дымчатые топазы. Она знала душу своего Сандро. Тут и солитёр, который он подарил ей накануне свадьбы с Марией-Елизаветой. Она вернула все. В этом сверкающем хаосе Александр обнаружил даже две-три драгоценности, которых не помнит, не может припомнить, когда он их дарил; и он ощутил острую ревность. Кто? Не раз он видел, как на балах или в театре она улыбалась из-за веера проходившим мимо мужчинам. Улыбалась с видом сообщницы, которая отвечает на слишком официальный и потому вызывающий подозрение поклон.

От мысли, что она могла быть в объятиях других мужчин, он испытывал жестокие страдания, готов был вырвать себе глаза. отрезать руку, бог знает что над собой сделать… Ах, какой смысл мучить себя теперь из-за того, что могло быть. Их бурные ссоры.

Обиды. А потом примирения… при встрече в обществе… у старой подруги… на вечере, все эти люди вокруг, желание убежать, быть наедине с ней, быть снова…

Драгоценности были раскиданы на постели, где князь Ваграмский собирался отдохнуть до двенадцати ночи — до того часа, на который был назначен отъезд его величества. Его разбудил Антуан: открыв оставшуюся незапертой дверь и войдя в комнату, он застал Бертье полураздетым на постели среди беспорядочно разбросанных вещей, там, где его свалил сон.

Антуана, кучера, бывшего также доверенным лицом и лакеем князя Ваграмского, по-видимому, не удивила эта картина, он подождал, пока маршал очнётся после сна: тому приснилось, будто Мария-Елизавета застала его с одной из своих фрейлин на лестнице в особняке на бульваре Капуцинок и будто Джузеппа выговаривает ему за супружескую неверность. И только когда маршал пришёл в себя и сказал: «Это ты, Антуан?» — Антуан кашлянул и начал: «Ваша светлость…» Антуан никак не мог привыкнуть к тому, что его господина с год уже так не титулуют. с того самого дня, когда герцогство Невшательское пришлось вернуть австрийскому дому.

— Что случилось? — проворчал Бертье и сел на кровати: сапфировое ожерелье соскользнуло на пол.

Антуан не замечал ничего. Дело в том, что уже половина первого и его величество изменил своё намерение, он не уезжает.

Вашей светлости можно раздеться и спокойно почивать. «Как? Не уезжает?» Не уезжает, да. До смерти надоел ему этот французский король. Помилуйте, чуть не каждые полчаса меняет свои намерения!

И вот, благоразумно убрав, после того как Антуан исчез, все драгоценности в футляры, а футляры в шкатулку, спрятав шкатулку под подушку и надев на шею золотую цепочку с ключиком, Бертье погасил свет, поворочался на постели и заснул, но теперь я уже не вижу его лица, не могу прочитать в его замкнувшихся для меня чертах, какие он видит сны. Я остаюсь в тёмной комнате наедине с будущей судьбой спящего.

Я никогда не был в Бамберге. Этот городок, присоединённый к Баварии, для меня оперная декорация, не более. Идиллическая Германия. Германия Германа и Доротеи. ^{87} С деревьями и музыкой. с назидательными изречениями, вышитыми на подушках. Солнце прорвалось сюда сквозь туманы Пикардии и Фландрии, год сделал шаг вперёд, ближе к счастью; в уже отцветшей сирени, в садах та же лёгкость, как и в небе и в листве, а вокруг столько поводов для песен и смеха… Последние числа мая — обнажённые руки. люди на свежем воздухе, люди на порогах домов… военные парады… светлые платья. Погода чудесная, не по-весеннему жарко, тянет в тень. Даже нищим и тем впору влюбиться. Но по ночам ещё бывает холодно.

Я никогда не был в Бамберге. И все же… Маршал Бертье, вернувшись с прогулки в коляске вместе со своим тестем, Вильгельмом, герцогом Баварским, которому обязательно хотелось показать последние переделки в замке Зеехоф, около Меммельсдорфа, — очаровательном здании в стиле барокко со статуями вдоль лестниц, ведущих в парк, и оранжереями, гордостью герцога, — так вот маршал Бертье, вернувшись с прогулки, застал жену за книгой и спросил, что она читает.