Катастрофа

И вот оказавшись однажды у Беляева, я удачно попал на один из симфонических концертов. Глазунов представлял свою «Балетную сюиту». Фрагменты ее я перед этим услыхал на репетиции.

Вернувшись в Москву, я через месяц-другой навестил музыкальный вечер Гольденвейзера. У него собралось в тот вечер немало замечательных музыкантов, пришли певцы Большого театра и Придворной певческой капеллы, которой, кстати, в то время руководил Римский-Корсаков. Маэстро тоже был тут.

Зашла речь о «Балетной сюите», завязался какой-то спор о мелодическом рисунке этого нового произведения.

Мнения разошлись, спор делался жарче, но никто не мог доказать своей правоты, ибо еще не было нот сюиты.

— О чем шумим! — сказал я и сел за рояль. Я свободно играл ее любые эпизоды, мог и полностью исполнить.

Гольденвейзер, Римский-Корсаков и другие глядели на меня как на восьмое чудо света. Я по сей день считаю, что на память воспроизвести мелодию — дело простое…

— Когда Бог дал талант! — закончил увлекательный сюжет Бунин.

* * *

Не обошел Бог талантом и Бунина.

Но обладание этим талантом мало служило обогащению писателя.

На следующее утро, после очередного приема гостей, Вера Николаевна мучительно ломала голову: как прокормить разросшееся семейство.

В ее бесхитростных дневниках, как тяжелый вздох, постоянно звучат слова о бесконечной, беспрерывной, гнетущей бедности. Нет денег, чтобы съездить в Париж, нет их на новое платье, нет их порой даже на кусок дешевого козьего сыра.

Когда приходил гонорар за выход книги на английском или французском языках, или за публикацию рассказа в «Современных записках», или за новую книгу — эти франки тут же уходили на оплату долгов или на покупку обуви для Галины и Зурова.

— Они молодые, им надо на люди выйти! — говорил Бунин, утешая жену. — Не повезло тебе, Вера! Вышла замуж за какого-то Бунина…

Та не выдержала:

— А ты на мои туфли посмотри — одни заплатки! Но ты прав — я ведь жена самого Бунина!

Довод был сильным.

Бунин долго и жалостливо глядел на жену ясными синими глазами, потом сочувственно произносил:

— Ты права! На той неделе должны быть какие-то деньги от Поволоцкого, купим туфли!

Потом, после паузы — внушительно:

— Когда получу Нобелевскую премию, то куплю тебе норковое манто от Солдатского!

Вера Николаевна глубоко вздыхала и говорила:

— Бог с ним, с манто. Да и с туфлями потерплю. Отдам свои еще раз в починку. В кредит. Тебе, Ян, надо новые брюки купить, а то они совсем истончились. Сзади ты похож на рентгеновский снимок. Особенно на просвет.

Чтобы закончить эту тему бедности, приведу лишь единственную из множества подобных записей Веры Николаевны в дневнике за 26 мая 1933 года: «Кризис полный, даже нет чернил— буквально на донышке, да и полтинночки у меня на донышке…»

Но вечером, как всегда, на столе стоял ужин.

Садясь за стол, Бунин с аппетитом потирал руки:

— Слава хорошо, но рюмка водки под огурчик — еще лучше!

2

9 ноября 1933 года, в день и час присуждения нобелевских премий, Бунин вместе с Галиной отправился в синематограф. Шла какая-то веселая чепуха под названием «Бэби». В одной из главных ролей — красавица Киса Куприна, дочь писателя.

Как это ни удивительно, но Бунин совершенно забылся в темном зале, следя за перипетиями на светлом полотне.

Но поводы для беспокойства были. По регламенту более трех лет выставлять одну и ту же кандидатуру нельзя.

Так как Бунин два предыдущих года был забаллотирован, то эта попытка была последней. Еще ни один русский писатель не был награжден лаврами Нобеля.

Как бы гостеприимны французы, да и все остальные народы, где разместились русские беженцы, ни были, но повсюду к эмигрантам было чуть заметное, но реально существовавшее пренебрежительное отношение. (Уверен, оно есть и нынче.)

Все были дома, русские — всего лишь в гостях, в гостях затянувшихся.

К тому же русских никто не звал, они пришли сами.

Характеры были трудные, сами о себе думали много, даже забывали, что они не хозяева — всего лишь временные постояльцы.

…Вдруг дверь в зал чуть приоткрылась, узкий луч света заскользил в проходе. Зуров, обнаружив Бунина, сказал громче, чем принято:

— Телефон из Стокгольма!

Бунин даже вздохнул.

Он поднялся, отправился домой. Он все понял. И удивительно: не испытал особой радости.

Лишь чувство сожаления: не досмотрел, как дальше будет играть Киса. И еще — явственное ощущение нереальности всего происходящего, словно сейчас ему скажут: извините, это ошибка. Премия не вам, а Горькому. Тоже известный писатель.

Из-за поворота открылся его дом. Всегда в эту пору тихий и полутемный, затерянный среди пустынных оливковых садов, покрывающих крутые скаты Граса, сейчас дом светится всеми окнами…

— Вот оно! — произнес вслух Бунин. — Вот как это бывает — всемирное признание.

Кругом царил мрак. Галина не увидела, лишь по дрогнувшему голосу спутника поняла: он плачет.

* * *

Как из-под земли вырастают фотографы, приходят с цветами и шампанским соседи, бесконечно трещит телефон, на стол сыпятся телеграммы — со всех концов мира («кроме Советского Союза», — с горечью позже отметит юбиляр), и журналисты, журналисты. Десятки вопросов:

— Как давно вы из России?

— Эмигрант с начала двадцатого года.

— Думаете ли вы теперь туда возвратиться?

— Бог мой, почему же я теперь могу туда возвратиться?

— Правда ли, что вы первый русский писатель, удостоенный премии Нобеля?

— Правда!

— Правда ли, что она предлагалась в свое время Толстому и тот от нее отказался?

Глупый вопрос, потому что на него надо долго отвечать. Да, Толстого в девятьсот восьмом году представили к премии (к 80-летию), но он обратился в нобелевский комитет с просьбой его не награждать.

— У вас есть знакомства в Шведской академии?

— Никогда и никаких!

— За какое именно ваше произведение присуждена вам премия?

— Полагаю, что за совокупность всех моих произведений.

А вопросы продолжают сыпаться, а гости в «Бельведер» прибывают.

«Так неожиданно понесло меня тем стремительным потоком, который превратился вскоре даже в некоторое подобие сумасшедшего существования: ни единой свободной и спокойной минуты с утра до вечера. Наряду со всем тем обычным, что ежегодно происходит вокруг каждого нобелевского лауреата, со мной, в силу необычности моего положения, то есть моей принадлежности к той странной России, которая сейчас рассеяна по всему свету, происходило нечто такое, чего никогда не испытывал ни один лауреат в мире: решение Стокгольма стало для всей этой России, столь униженной и оскорбленной во всех своих чувствах, событием истинно национальным…» — вспоминал Иван Алексеевич.

Да, это стало истинно национальным праздником!

3

Газетные полосы покрылись фотографиями Бунина — в одиночестве, с женой, с братьями-писателями, за столом Милюкова — с Павлом Николаевичем и без, на балкончике виллы «Бельведер» и на Лионском вокзале.

За здоровье Бунина и его новые премии пили в кабачках и кафе рабочий завода «Рено» и подметальщик улиц, хотя не успели и строки прочитать лауреата, русские таксисты поздравляли пассажиров-соотечественников, пропивали последние гроши и оглашали чинные заграничные улицы зычными криками:

— Наш русский — лауреат!

«Последние новости» целые полосы отвели лауреату.

Громадными гарнитурами было набрано три слова:

ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ БУНИН

В СЕЙ ЧАС

В дни, когда мы все, кажется, потеряли, не осталась ли у нас последняя драгоценность, — наш русский язык? Некогда Тургенев завещал «хранить великий русский язык»; но лишь теперь, пройдя долгие испытания, мы начинаем понимать, что это за сокровище.

Кто же сейчас, если не Бунин, с волшебной своей изобразительностью, с глубокой властью над словом, заставляет нас чувствовать величие родного языка?

Достойный его хранитель, Бунин является, для зарубежья, как бы олицетворением той последней, ценнейшей части России, которую отнять у нас уже нельзя. Вот потому-то победа Бунина и с этой стороны — так близка сердцу русской эмиграции и так единодушно ее сорадование.