Страстотерпцы

   — Помоги же мне ныне, святый наставник мой! — воскликнул Никон и велел позвать Палладия, привёзшего письмо иконийского митрополита. Просил рассказать, какими слухами тешат себя сплетники в Москве.

Палладий призадумался.

   — Жил я на Кирилловом подворье, святейший, среди монахов... С мирскими мало виделся... Говорили, будто боярыня Морозова и сестра её княгиня Урусова прилежны к старой вере. Царь на них сердит, да царица не даёт в обиду.

Никон подул в нос: не понравилось известие.

   — О конце света говорят! Дескать, коли антихрист явился в мир в шестьдесят шестом году, Страшного Суда надо ждать со дня на день.

   — Совсем сбесились!

   — Сбесились, святейший. Ныне в Москве жизнь бешеная. О Стеньке Разине говорят. Скоро, говорят, явится на Москву, всех праздных побьёт до смерти.

   — Стенька Разин? — переспросил, изумившись, Никон.

   — Стенька Разин... Ещё сказывают: царь зело сокрушался по тебе, осуждённом, хотел воротить, да нашептал ему на тебя Фёдор Ртищев... И ещё сказывают, перед отъездом патриарха антиохийского Макария собирались архиереи и говорили о тебе. Смута-де не кончается потому, что ты близко ныне живёшь. Надобно тебя, света нашего, сослать в дальний монастырь, в Карелы, в Анзеры, на Кож-озеро или ещё в какую-нибудь дебрь.

   — Что же медлят?! — Никон сглотнул ободравший горло комок.

   — Царь не дал согласия. Собор тот был на Евпсихию, 9 апреля... — Палладий вдруг хлопнул себя по лбу. — Про Иоиля чуть не забыл. Сам он мне сказывал, своими устами: Богдан Матвеевич Хитрово просил заговорить звёзды, чтоб быть у великого государя первым боярином.

   — Кого просил, толком говори!

   — Иоиля, кого же ещё. Старец-то ему в ответ: такие дела твоя супруга мастерица обстряпывать. А жена-то у Хитрово литовка-чернокнижница.

   — Иоиль твой сам чернокнижник! — буркнул Никон.

Палладий всплеснул руками:

   — Говорил он мне, святейший, говорил о тебе со слезами. Святейший Никон-де меня не любит, колдуном зовёт, а я перед Богом чист. Умею немножко звёзды считать да пути их складывать, так то дело твёрдое — учёное. И ещё сказывал: ради науки великий государь звал его к себе наверх, царицыну сестру Анну лечить, да нельзя было помочь. Алексей-то Михайлович велел жить старцу в Чудовом монастыре, от себя поблизости, и, помня царскую милость, Иоиль отказал Хитрово, не посмел очаровать великого государя.

Палладий увлёкся, говорил хоть и понизив голос, но со страстью и вдруг увидел: святейший спит.

Переглянулся с Флавианом. Тот кивнул головою, показал на дверь. Палладий поклонился спящему, поклонился Флавиану и ушёл, ступая бесшумно, не поколебав даже воздуха.

Никон тотчас открыл глаза.

   — Собирайся, Флавиан, в дорогу. Завтра, под шумок, ухода твоего Наумов сразу не приметит... Пойдёшь в Москву, скажешь от моего имени: «слово и дело» о зломыслии... Ртищева.

   — Святейший! — удивился Флавиан. — Палладий о Хитрово вроде говорил?

   — О Хитрово? — Никон призадумался, медленно поднял глаза на Флавиана: — Ты ослышался. О Ртищеве. Иди-ка теперь почивать, а ко мне позови Памву. Письмо государю напишу. Да благословит нас преподобный Ферапонт.

И Ферапонт благословил: за полночь вернулся из Иверского Валдайского монастыря служка Яковлев. Привёз саккос, унизанный жемчугом, митру с алмазами, патриаршью зелёную мантию.

   — Поспел-таки к празднику! — возрадовался Никон.

Молитвами преподобного Ферапонта пришествия начались с утра. Архимандрит Иосиф, игумен Афанасий, келарь Макарий, всё монастырское начальство, пристав Наумов, сотник Саврасов явились за благословением.

В храм Рождества Иосиф и Афанасий вели Никона под руки, величали святейшим: то был отзвук на письмо иконийского митрополита о грядущем соборе.

Никон не сплоховал. Шепнул своим — принесли саккос, митру, облачение. Облачили в патриаршие одежды под умильные слёзы иноков и прихожан.

В храме оказались ещё и гости: половина Евтюшкиной ватаги. Были тут и братья-немтыри. Немилосердная судьба привела их в храм Дионисия с казаками, но шли они на Соловки с чистой совестью. Намучились в миру, дали обет очиститься в монастыре послушничеством, а потом, коли Бог благословит, постричься. Отмаливать было чего.

Никон казаков благословил, благословил братьев, но сказал Евтюшке и Федьке строго:

   — Странничество ваше в Соловецкий монастырь достойно похвалы. Помолитесь обо мне, грешном, в Анзерской пустыни, ступайте не мешкая, тотчас. Преподобный Ферапонт присмотрит за вами в дороге.

Сказано было громко, и казаки смирились, ушли.

Пристав Наумов служил Никону, как пёс.

После литургии святейший пригласил монастырское начальство и власти отобедать в своих кельях. Это был уже второй после Пасхи торжественный стол.

Никон угощал вином из царских погребов и первую чашу пил за здоровье великого государя. Наумов удивился серебряным приборам:

   — Откуда что взялось!

   — Прислал старец Ефрем по моему запросу, — с усмешкою ответил Никон.

   — Ефрем? Какой Ефрем? Неужто Потёмкин, строитель Кириллова монастыря?

   — Строитель.

Наумов руки к небу воздел: Никон для Ефрема Потёмкина — антихрист.

Уже в самом конце обеда, когда осталось помолиться, пристава вызвали из трапезной. Вернулся с пунцовыми щеками.

   — Сердись не сердись, святейший, но твоего служку Яковлева велено мне заковать в цепи и тотчас везти на Кубенское озеро.

   — Чьё повеление?! Откуда? — взъярился Никон.

   — Из Приказа тайных дел.

   — Башмаков! Башмаков! Неймётся терзать меня злодею. В сердце клевать. Ах, коршуны, коршуны!

Праздник померк. Наумов ушёл исполнять строгий спешный приказ.

Иосиф, Афанасий, Макарий простились с Никоном почтительно, но покинули келью торопливо. Да только часа не минуло, как пришлось им явиться к патриаршим кельям с великой озабоченностью.

Опальный патриарх сказал «слово и дело». За отсутствием Наумова власть представляли сотник Саврасов и его стрельцы.

Никон объявил: великого государя собираются очаровать злые чернокнижники, а может, уже и очаровали.

   — Да кто же такие?! — спросил сотник.

   — Люди, к царю вхожие! Имена их в письме написаны. Отрядите без мешканья подводу, добрых провожатых, и пусть скачут в Москву скорым обычаем.

Тут вдруг выступил келарь Макарий:

   — Тебе, опальному, подвод нельзя давать. Дали бы, да указ великого государя не велит.

Сотник Саврасов, опасаясь за государево здоровье, взял сторону патриарха. Тогда келарь приказал конюшни запереть, а вдогонку за Наумовым послал гонца на самом быстром скакуне.

Никон вскипел, проклял келаря и запёрся с Памвою в келье, сочинял царю письмо о ведовстве... Богдана Матвеевича Хитрово. Ртищева в покое оставил. Когда письмо было готово, кликнул к себе сотника со стрельцами и приказал взять лошадей силой. На конюшне получилась большая ссора, дело дошло до замятии, но тут прискакал человек Наумова:

   — Лошадей не давать! Никого из монастыря не выпускать!

Ещё через полчаса явился сам Наумов, кинулся на Саврасова да на стрельцов с ослопом:

   — Увижу, кто поедет, — убью!

   — Так ведь у патриарха «слово и дело»! — возразил Саврасов.

   — А у меня есть великое дело на самого патриарха! — ярился Наумов. — Вот с этим делом и поедут в Москву, к великому государю.

На конюшню пришёл Никон, сказал сотнику и стрельцам:

   — Наумов заодно с государевыми злодеями. Идите пешком в Кириллов и сообщите моё «слово и дело» воеводе.

   — Никому за ворота не сметь и шагу ступить! — Наумов пищаль на Саврасова направил. — Сей же миг заковать опального Никона в железо! Поставить у его кельи семикратный караул!

Заковали. Поставили у дверей кельи семерых стрельцов. Со «словом и делом» на бывшего патриарха, о приходе к нему людей вора Стеньки Разина отправились в Москву двое гонцов.

О Господи! Не излечила Никона от суеты святая лазурь Дионисия.