Ронины из Ако, или Повесть о сорока семи верных вассалах (Ako Roshi)

— Станут ли они подписывать?

— Станут. Ёсида — стреляный воробей, ему уменья не занимать — он их заставит. Они ведь, можно сказать, как верные возлюбленные. Ну, разозлятся иногда ненадолго… А вообще–то они к вам, командор, никакого зла не питают.

— Да, это так, люди они все хорошие, — качнул Кураноскэ своим мясистым подбородком.

Он пошел немного проводить Дзюная, а когда вернулся, навстречу выбежал Тикара с известием, что прибыл гонец из Эдо. Кураноскэ поспешно зашел в дом. Письмо было из эдоской усадьбы князя Даигаку в квартале Кобики. Взрезав конверт, Кураноскэ переменился в лице, что случалось с ним крайне редко.

Даигаку сообщал, что высочайшим повелением ему велено отправляться в край Аки на попечение главной ветви клана Асано. Это означало понижение в статусе — сам князь отныне лишался положения даймё. Князь так надеялся на высочайшую милость, на то, что каким–то чудом дозволено будет возродить дом Асано на родной земле — и вот теперь это безжалостное извещение…

Итак, все, чего добивался Кураноскэ, пожертвовав своим добрым именем и снося бремя позора, — сохранение клана на его землях — все оказалось напрасным, все — лишь пена на волнах. Имя Асано с этого года исчезнет из регистра самурайских родов.

Вот оно как! Устремив в пространство затуманенный слезами взор, Кураноскэ глубоко вздохнул. Значит, вот чем все кончилось… Правда, такой исход можно было предвидеть. Что ж, теперь остается только одно… Выбора нет… Надо начинать!

Кураноскэ праздно сидел, созерцая солнце в небесах.

39 Пустые хлопоты

То самое известие, что Кураноскэ воспринял с отсутствующим видом, за которым таилось холодное отчаяние, дошло до Хёбу Тисаки, когда тот был на пределе нервического ожидания в предвидении неминуемого. Заслышав почтальона, он сам вскочил и нетерпеливо бросился к дверям, чтобы поскорее получить письмо.

Стало быть, князь Даигаку разжалован… При этом известии у Хёбу сразу же мелькнула мысль, что скоро все начнется. Не иначе, Кураноскэ тянул до сих пор и ничего не предпринимал, потому что надеялся, что его просьбу удовлетворят и Даигаку все же разрешат вступить в права наследования — больше не с чего. Теперь же его надежда безжалостно растоптана. Он должен наконец нанести удар… Нет сомнений, теперь он разъярится, бросит свою выжидательную тактику и нанесет решительный удар. Хлестнули наотмашь — и разбудили спящего льва. Теперь Хёбу с еще большей тревогой в сердце ожидал известий из Камигаты, готовясь к худшему. Словно мастер облавных шашек го, он проигрывал в голове все возможные ходы и комбинации далеко наперед, стремясь упредить противника в схватке не на жизнь, а на смерть.

От Хаято Хотты, вернувшегося вслед за Кураноскэ в Киото, Хёбу знал, что противник по–прежнему выжидает и бездействует. Пока непохоже было, что, в связи с разжалованием князя Даигаку, то неизбежное, чего Хёбу ожидал, должно вот–вот случиться. Из старой столицы сообщали, что Кураноскэ по–прежнему проводит дни и ночи в безудержных кутежах, предаваясь пьянству и блуду, так что даже сотоварищи его осуждают.

И все же по неясной пока для него самого причине Хёбу нервничал.

Однажды утром небезызвестная Осэн была вызвана к Хёбу и, получив некие указания, в тот же день отправилась в Киото. Хёбу же — что случалось отнюдь не часто — пошел на подворье в квартале Мацудзака и там, даже не поприветствовав хозяина, двинулся прямиком в казарменный барак, где обитала присланная в усадьбу охрана. За ним проследовал владелец винной лавки и, сгрузив с тачки семидесятидвухлитровую бочку сакэ, покатил ее к дому.

— Кати сюда! — приказал Хёбу.

Заслышав знакомый голос, из комнаты выглянул Хэйсити Кобаяси.

— Хо! Командор! — воскликнул он, выбегая навстречу. Человек пять свободных от службы самураев, собравшись в комнате у Кобаяси, развлекались игрой в шашки–сёги.

— Сидите, сидите! — бросил Хёбу, заходя в помещение. — Давно собирался вас тут проведать, да все как–то дел было полно. Однако, я вижу, у вас все в порядке. Экая жара стоит нынешним летом, а? — непринужденно продолжал он, снимая верхнюю накидку–хаори и бросая ее в угол.

На сей раз Хёбу говорил совсем не в той манере, к которой привыкли те, кто посещал его на подворье Уэсуги. Кобаяси и его люди засуетились: они то садились на циновку, то снова вставали, не находя себе места, то бежали доставать арбуз, охлаждавшийся в колодце. Хёбу выставил от своих щедрот бочку сакэ и велел всем пить не стесняясь. Сам же тем временем принялся расспрашивать обо всем на свете: как у них тут обычно проходит день? Скучновато, наверное? Не испытывают ли в чем нужды? — А то пусть скажут откровенно. Упражняются ли ежедневно в ратном деле?

Тут уж и Хэйсити задал вопрос: не ожидается ли в ближайшее время нападение?

— Да уж видно, недолго ждать осталось, — усмехнулся Хёбу. — Главное — не терять бдительности. Каждую ночь чтоб были начеку, в том числе и нынче. Противник, небось, высматривает, где тут у нас слабое место, ищет щелку, в которую можно пролезть, так вы уж не оплошайте!

Снаружи послышались торопливые шаги — это, удивленный известием о нежданном визите, явился Татию.

— Кого мы видим! Ваша милость Тисака! А я–то и не знал, что вы пожаловали. Извините великодушно, что не встретили как подобает. Его светлость будет весьма рад вас принять, если изволите…

— Да в общем–то, я сегодня пришел к Кобаяси и его ребятам, — замялся Хёбу, всем своим видом показывая, что приглашение радости ему не доставляет.

Тем не менее он последовал за Татию в резиденцию хозяина, в парадную гостиную. Юный прислужник смиренно внес поднос с чаем и сластями, а вслед за ним в комнату вошел и сам приветливо улыбающийся Кодзукэноскэ — живое воплощение радушия и любезности.

На душе у Хёбу скребли кошки, но он этого не показывал — только был уж слишком немногословен, предпочитая больше слушать собеседника. Поскольку Хёбу сам, по своему обыкновению, о делах, связанных с ронинами из Ако, не заговаривал, сгоравшему от нетерпения Кире было неудобно первому приступать с расспросами. Человек слабодушный, он всегда старался любой ценой не показывать другим своих слабостей, а высокомерие не позволяло ему напрашиваться.

— Ах, да! — воскликнул наконец Кодзукэноскэ, будто бы внезапно вспомнив нечто. — Дошли до меня слухи, что князю Даигаку Асано дали в удел Аки. Правда ли это?

— Совершенно верно, — отчетливо произнес Хёбу, но по виду его было трудно судить, как он относится к данному событию.

— Надо же! — пробормотал Кира, состроив растерянную гримасу. — Что–то его высочество уж слишком суров. Да можно ли так жестоко обходиться с древним родом! Ох, вот беда–то! А ведь за все мне отдуваться! На меня все неприятности и посыпятся! Вот я и думаю теперь: ведь разве я желал князю Асано смерти? Разве хотел довести его до харакири?! Просто не сдержался — и тем погубил достойного молодого человека. Ах, ведь можно же было назначить ему другое наказание!..

— Да, можно было, — согласился Хёбу.

Кира испуганно воззрился на него, ожидая, что немногословный собеседник, который пока что только слушал его излияния, наконец внятно изложит свои суждения. Лучше всего было бы самому без обиняков перейти прямо к делу и спросить по сути, но от раздражения нужные слова никак не приходили в голову. Скверное настроение отставного царедворца от того только усугубилось, причем более всего, надо полагать, от неприветливого выражения на непроницаемом, словно маска, лице самурая.

«Ну, что за человек, право! — думал Кира. — Ох, неужто все потому, что он меня так недолюбливает? Отвратительный тип… Не повезло мне, что командором дружины у Цунанори не кто иной, как этот господин. И мнения–то своего высказать не хочет… Или не умеет? Может, он просто посредственность? И притом какое–то вечное упорство, несговорчивость…»

Предаваясь в душе подобным размышлениям, Кира тем временем изобразил на физиономии добродушную улыбку и как ни в чем не бывало поглядывал теперь на Хёбу, занятого разговором с Танакой.