Стрельцы у трона

   Теперь поехал с ними в Лавру Адриан.

   Примирение совершилось. Стрельцы согласились подписать все, чего ни потребовала царевна. Кроме того, они же, конечно по наущению бояр, ударили челом Софье:

   -- Дозволь, царевна с обоими государями, разломать той столб, што на Пожаре стоит, штоб не было от иных государств царствующему граду стольному, Москве, зазорно. Лучче и памяти не иметь о том, што было. И молодых наших охальников подбивать той столб на озорства не станет...

   Конечно, позволение было дано.

   Второго ноября стрельцы Ермолаева полка явились на Красную площадь и срыли до оснований позорный этот столб, прославлявший мятеж и убийства, совершенные ради личных целей и по воле той же царевны Софьи, которая, когда понадобилось, умела живо справиться со своими прежними единомышленниками-стрельцами.

   Так, после живых двух главных свидетелей и пособников ее коварных дел, после Хованских, был уничтожен и каменный свидетель происков лукавой, властолюбивой царевны. "Царь-девицы", как уже стали звать Софью и в народе.

   Власть над стрельцами была передана осторожному и ловкому Шакловитому, который на деле доказал, каким прекрасным и непритязательным на вид пособником может служить в самых опасных и сложных положениях государственной жизни.

   Шестого ноября двор торжественно вступил в Москву, и все, казалось, было забыто...

   Почти полгода непрерывных волнений, убийств и мятежа утомили всех.

   Казна пустовала. Люди мирные страдали от лишений и вечного страха за свою жизнь, имущество и свободу...

   Доносы, подозрительность, как ядовитое море грязи, разлилось по лицу земли за то время, и все задыхалось в смрадном воздухе, полном испарений крови и слез.

   Поэтому Софье было легко понемногу приступить к осуществлению широко задуманного плана.

   Всюду на первые места в управлении царством посажены были преданные ей люди или такие ничтожные и безличные, которые слепо готовы были исполнить всякий приказ свыше.

   Иван Милославский ведал приказы: Судно-Володимерский, Челобитный, Иноземский, Рейтарский и Пушкарский. От него зависели суд и расправа в главных русских городах, начальство над иноземными войсками, над всей артиллерией, над рейтарскими и иными полками, кроме стрелецких, и над крепостями. Василий Голицын, кроме Посольского приказа, ведал Малороссию, слободские полки, Новгород, Пермь, Смоленск, Киевскую лавру и иные важнейшие монастыри, богатые казною и влиянием на народ, заведывал иноземными храмами в России и даже склонялся к католическому блеску и формам церкви, ведал и Немецкую слободу в Москве, а равно и всех торговых иноземцев, в качестве верховного консула по торговым оборотам, совершаемым в чужих краях. Умер в 1686 году Милославский, и все Приказы, оставшиеся без начальника, Софья поручила Голицыну. Таким образом, он фактически стал как бы главой всей правительственной машины, диктатором, без объявления о том, и сам же водил войска в походы.

   Шакловитому, кроме Стрелецкого приказа, царевна поручила и Сыскной приказ, Тайную канцелярию свою.

   Безродные и не особенно способные, но послушные люди занимали иные важнейшие посты. В Разряде, исполняющем обязанности генерального штаба, сидел думный дьяк Василий Семенов. Окольничий, худородный дворянин, Алексей Ржевский ведал финансы России в качестве начальника Большой казны и Большого прихода.

   Удельное ведомство, так называемый тогда Большой Дворец, поручен был не одному из первых бояр, а простому окольничему, из рядовых, Семену Толочанову. Он же оберегал и всю государственную сокровищницу, Казенный двор.

   Земские дела ведал думный дьяк Данило Полянский, в Поместном приказе дворянские, вотчинные дела вершил окольничий Богдан Палибин.

   Если эти скорее прислужники, чем сановники большого государства и были удобны, как покорное орудие, то, с другой стороны, положиться на них было невозможно в случае решительного столкновения с какой-нибудь опасностью.

   Софья скоро узнала это на самой себе.

   Постепенно развертывая пружину, туго затянутую для нее стрелецкими волнениями в малолетство царей, Софья, уже через месяц после возвращения в Москву, стала всюду показываться на торжественных выходах наравне с царями.

   Сильвестр Медведев и иные придворные льстецы-борзописцы не только слагали в честь царь-девицы оды и панегирики; Шакловитый постарался выполнить в Амстердаме хороший гравированный портрет ее в порфире и венце. Был прописан титул, как подобает царице-монархине: "Sophia Alexiovna, Dei gratia Augustissima" {"Августейшая и благороднейшая Софья Алексеевна" (ит.).}. Копии портрета на Государственном Орле печатались и в Москве, в собственной печатне Шакловитого.

   Петр видел, как сестра посягает на царскую власть, вопреки воле народа, воле покойного Федора. Но что было делать? И он молчал. Только царевна Наталья отводила душу у себя в терему, обличая замыслы царевны.

   Однако и тут нашлись предательницы, две постельницы Натальи, Нелидова и Сенюкова. Они дословно переносили Софье все толки о ней, все, что слышали в теремах Натальи.

   -- Пускай рычит, медведица. Кохти да зубы надолго спилены у ней... -- отвечала рассудительная девушка, но приняла все к сведению.

   И только через два года, в 1685 году, решилась открыто объявить себя не "помощницей" в государских делах малолетним своим братьям, а равной им, полноправной правительницей земли.

   И вот с тех пор на челобитных, подаваемых государям, на государственных актах и посольских граматах поведено было ставить не прежний титул, а новый, гласящий: "Великим государям и великим князьям Иоанну Алексеевичу, Петру Алексеевичу и благородной великой государыне, царевне и великой княжне Софье Алексеевне всея Великия и Малыя и Белыя России С_а_м_о_д_е_р_ж_ц_а_м"...

   И на монетах с одной стороны стали чеканить ее "персону".

   Три года после того спокойно правила царевна, хотя и смущало ее поведение Петра.

   И почти сразу положение круто изменилось.

   Еще до майской "маяты" и мятежа Наталья с Петром при каждой возможности выезжала из Москвы в Преображенское, возвращаясь лишь на короткое время в кремлевские дворцы, когда юному царю необходимо было появляться на торжествах и выходах царских.

   А после грозы, пролетевшей над этим дворцом, сразившей так много близких, дорогих людей, и мать и сын только с дрожью и затаенной тоской переступали порог этих палат, когда-то близких и дорогих по светлым воспоминаниям тех дней, когда был еще жив царь Алексей.

   В Преображенском, почти в одиночестве, окруженные небольшой свитой самых близких людей, в кругу; родных, какие еще не были перебиты и сосланы в опалу, тихо проводили время Наталья и Петр.

   Мать -- всегда за работой, еще более сердобольная и набожная, чем прежде, только и видела теперь радости, что в своем Петруше.

   А отрок-царь стал особенно заботить ее с недавних пор.

   Во время мятежа все дивились, с каким спокойствием, почти равнодушно на вид, глядел ребенок на все, что творилось кругом.

   В душу ребенку заглянуть умели немногие. Только мать да бабушка чутьем понимали, что спокойствие это внешнее, вызванное чем-то, чего не могли понять и эти две, преданные Петру, женщины.

   Но в Преображенском, когда смертельная опасность миновала, когда ужасы безумных дней отошли в прошлое, Петр как-то странно стал переживать миновавшие события.

   -- Мама, мама, спаси... Убивают! -- кричал он иногда, вскакивая ночью с постели и мимо дежурных спальников, не слушая увещаний дядьки, спавшего тут же рядом, бежал прямо в опочивальню Натальи, взбирался на ее высокую постель, зарывался в пуховики и, весь дрожа, тихо всхлипывал, невнятно жаловался на тяжелый, кошмарный сон, преследующий его вот уж не первый раз.

   -- Матушка, родненькая... Знаешь... Такой высокий... страшный... Вот ровно наш конюх Исайка, когда он пьян... И рубаха нараскрыт... Глазища злые... Софкины глаза, как на тебя она глядела... Помнишь?.. И я на троне сижу... Икона надо мною... Я молюся... А он подходит... Нож в руке... Я молюся... А он и слышать не хочет... Нож на меня так и занес... Вот ударит... Я и прокинулся тут... Уж не помню, как и к тебе. Ты скажи князю Борису, не бранил бы меня, -- вспомня вдруг о дядьке, Борисе Голицыне, просит мальчик.