Ошибка Оноре де Бальзака

— Берегись! Если из-под пера этого Бальзака появится новый пасквиль на мою империю — не сносить тебе головы.

— Осмелюсь доложить, ваше величество, приняты все меры. Нам известен каждый шаг, каждый поступок и каждая мысль Гонория Бальзака. Безграничная преданность вашему величеству графини Эвелины Ганской служит порукой от любых нежелательных поступков. Недреманное око вашей канцелярии денно и нощно наблюдает за Верховней.

Упоминание о «недреманном оке» произвело хорошее впечатление. Шеф жандармов сразу заметил это. Определение принадлежало императору, а он любил, когда повторяли его слова. Где-то в далекой Верховне, затерявшейся в степях его Малороссии, некий француз-литератор Бальзак, хочет он того или не хочет, будет постоянно находиться под надзором его, императорского, недреманного ока.

— Можно ли доверять сообщению нашего посла из Парижа, что Бальзак твердо придерживается легитимизма?

Шеф жандармского корпуса развел руками. Верить какому бы то ни было литератору вообще не стоит. Но использовать Бальзака против Кюстина— это отличная идея посла Киселева. Если из-под пера этого француза появится ответ Кюстину…

— А если нет?

— У Кюстина не было Ганской, ваше величество… — тихо проговорил Орлов.

— Ты прав, — удовлетворенно заметил царь.

Ободренный Орлов продолжал:

— В прошлом году, ваше величество, у меня был частный разговор с Ганской в Киеве. Я позволил себе недвусмысленно подчеркнуть в этом разговоре, от чего зависит высочайшее соизволение на брак с французом и решение дела по наследованию ее имущества.

В суженных глазах царя мелькнула тень далекого воспоминания.

Что ж, когда-то Ганская могла привлечь и его монаршее внимание. Он мог забыть об этом. Она — никогда. Круто повернувшись всем корпусом к шефу жандармов, царь проговорил:

— Примите все меры вместе с пани Ганской, чтобы отповедь Кюстину была написана. Взвесь и то, что я не забыл пасквиль Гонория Бальзака на меня, — он ткнул пальцем в сторону стола, — он здесь.

Орлов кивнул головой.

— Тем большее влияние окажет на французское общество то, что напишет Бальзак о вашей империи теперь.

Царь уже снова смотрел в окно, словно и не слышал последних слов Орлова. Бескрайняя площадь, расстилавшаяся перед дворцом, тешила его взор. В конце концов, если француз заартачится, Третье отделение найдет способ повлиять на него.

— Осмелюсь еще доложить, ваше величество, литератор Достоевский, пребывающий под надзором канцелярии, перевел книгу Гонория Бальзака «Евгения Гранде». Книга есть в продаже и получила весьма благосклонную оценку литературных кругов…

Орлов ждал. Император внимательно выслушал, но не ответил. Он отошел от окна и протянул шефу жандармов руку, которую тот благоговейно взял в обе руки и поцеловал. Аудиенция была окончена. Держа папку под мышкой, шеф жандармов почтительно согнулся в низком поклоне и ровными тяжелыми шагами вышел из кабинета. Когда двери за ним затворились, царь достал из ящика тетрадь, сел за стол и, оттопырив синеватые губы, раскрыл ее. Он неторопливо пробегал глазами по строкам, и по мере того как углублялся в чтение, лицо его бледнело. Царь читал фельетон Оноре де Бальзака «Героизм в халате», напечатанный в журнале «Карикатура» 17 марта 1831 года. Фельетон был написан в форме драматической сценки, и, читая, Николай I невольно произносил реплики вслух, забыв о том, что его ждут неотложные дела.

«Самодержец (звонит). Раб, доставь ко мне Дибича.

Слуга. Ваше величество, не могу знать, где маршал.

Самодержец (снова звонит, входит другой слуга). Раб, шпицрутенов этому грубияну, а ты доставь мне Дибича.

Маршал. Забалканский ждет приказаний вашего величества.

Самодержец. Ну хорошо, Дибич-Забалканский, если тебе мало одной фамилии, ты мне нужен.

Маршал. Слушаю, ваше величество.

Самодержец. Да, я буду говорить, а ты — слушать. Я задумал великий план, успех его обеспечен непреклонностью моего желания, которая отличает царей, и верой в покровительство всевышнего, дело только за поддержкой твоей верной руки. Что говорит твоя рука?

Маршал. Моя рука говорит: да.

Самодержец. Хорошо. Чтобы не выплачивать более королевской пенсии брату нашему Карлу Десятому, я в мудрости своей решил лишить его трона, после чего, понятно, мы, как кредиторы, будем вписаны в его цивильный лист. Стало быть тебя, который ежегодно получает триста тысяч рублей на поддержание славы моей империи, я уполномочиваю провести эту героическую меру.

Маршал. Ваше величество, во всем готов вам покориться. Разрешите, однако, обратить ваше внимание на то, что Польша взбунтовалась».

Дальше читать было трудно. Ярость холодной рукой сжимала горло, наполняла сердце полынной горечью. Хотелось закричать, послать этого дьявольского француза на виселицу. Увидеть, как будет качаться на веревке его жалкое тело.

Но нет, он должен дочитать. Это его обязанность.

И он, задыхаясь от ярости, поскрипывая зубами, продолжал читать слова, вложенные в его уста Бальзаком:

«Самодержец. Боюсь насморка и заговоров. Тебе известно, Дибич, как от них пошатнулось здоровье нашего августейшего брата Александра: он умер.

Маршал. Да здравствует император Николай!

Самодержец. Прекрасно сказано. Итак, Дибич, тебе труды, нам слава. Возьми для храбрости сто тысяч рублей. Столько же русских ожидает тебя при дворе. Гляди, чтобы их меньше убивали, а впрочем, в вину тебе это не поставлю, их у меня еще много».

Дальше он все-таки читать не мог. Бросил тетрадь в ящик. С силой закрыл его, так что зазвенели севрские канделябры на столе. Это было уже слишком. Простить хоть слово этому парижскому писаке он не смог, а забыть и подавно. Нет, недаром он вспоминал все это.

Мысли императора устремились в приволье украинских степей и лесов, где искал в эти дни счастья Оноре Бальзак.

В тот же день фельдъегерский возок умчал в полотняном мешке опечатанное пятью сургучными печатями императорское повеление на имя Бибикова. А через несколько дней генерал-губернатор Бибиков уже принимал меры к наиточнейшему исполнению императорского повеления. Не теряя времени, он отправил чиновника особых поручений Киселева в Бердичев, чтобы оттуда установить неослабный надзор за верховненским гостем.

В канцелярии бердичевекого полицмейстера первым посетителем по этому случаю был банкир Исаак Гальперин. В хмурой комнате с окном, засиженным мухами и не мытым невесть сколько времени, Гальперин дал ревностному жандармскому чиновнику ответы на десятки вопросов. Он еще не совсем понимал, в чем значительность приезжего иностранца, но был убежден в том, что им интересуются высокопоставленные лица. Банкир щурил глаза и низко склонял голову перед чиновником Киселевым. Он ничего не скрывал от жандармского офицера. В таких случаях Исаак Гальперин считал откровенность обязательной. Он старательно изложил все, что знал об иностранце.

— Письма? Хорошо, я принесу копии писем. Откуда идут деньги? Через банкирский дом Ротшильдов. Не пересылает ли иностранец денег из Верховни, пускаясь в запутанные банковские операции? Что вы! Сохрани бог! Разве я не верный слуга его величества государя императора?

Гальперин, не скрывая волнения, потирал худые жилистые руки. Он стоял, в меру своего умения, навытяжку перед Киселевым и старался, не забывая держать голову почтительно склоненной, все же по возможности смотреть прямо в бесцветные, холодные глаза чиновника всеведущего Третьего отделения.

Что он может сказать о верховненских панах? Как и все вельможные паны. Хорошие паны. Правда, в платежах не всегда аккуратны, но он не жалуется. Рады ли они приезду иностранца? Вероятно, да. Особенно графиня Эвелина. Очевидно, да.

Это все. Как будто все. Исаак Гальперин заколебался. Киселев, откинувшись в кресле, старательно изучал его лицо. Он ждет. Он заметил колебания.

Возможно, это не его дело, — Гальперин развел руками, — но он скажет: