Ошибка Оноре де Бальзака

Его бы воля, он бы всю Сенатскую площадь покрыл эшафотами и с утра до вечера рубил головы, как кочаны. Ему повсюду мерещились заговоры, и он не верил никому из своих сановников, не исключая и графа Орлова. Впрочем, каждый день монарших забот о многомиллионных подданных неизменно начинался свиданием с шефом жандармов, и в зависимости от этого утреннего свидания развивались все дальнейшие события дня.

Таков был император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая и прочая — Николай I Романов, и не таким хотел представлять его себе французский литератор Оноре де Бальзак.

Погожим осенним утром просыпался Санкт-Петербург, купая шпиль Петропавловского собора в дожде солнечных лучей. Зажатая в гранит, сурово темнела Нева, над которой только что свели мосты, улицы наполнялись торговым и чиновным людом; только перед дворцом, словно отлитые из бронзы, стояли шпалеры часовых. Легкий ветерок колыхал плюмажи над высокими киверами. В бесконечных анфиладах Зимнего дворца, от парадных дверей через все апартаменты и залы до самых дверей царской опочивальни, замерла, словно приросшая к стенам, личная охрана императора.

За несколько кварталов от дворца, в угрюмом особняке на Мойке, готовился к встрече с царем шеф жандармерии граф Орлов. Он аккуратно сложил в папку необходимые документы, вынул из ящика полученное накануне из Киева письмо, сделал в углу карандашом пометку «чрезвычайной важности» и дернул бархатный шнур. В соседней комнате властно прозвучал резкий звонок.

— Карету, — бросил граф адъютанту, не подымая головы.

— Подана, ваше высокопревосходительство.

Мелодичный звон шпор, шаги замирают за дверью.

Орлов встал, погасил свечи в бронзовых канделябрах. Сквозь щели между шторами в комнату пролился утренний свет. Граф задержался у окна, тронул рукой сонетку: «Открыть штору или нет? Впрочем, пусть так», — и тяжелыми шагами прошел вдоль стены к двери, мельком поймав свое отражение в зеркале — плотный торс в парадном мундире, широкое лицо над твердым стоячим воротником, тщательно зачесанные вверх пышные усы. Переступив порог, граф спустился вниз, мимо замершей охраны, которая, затаив дыхание, ела глазами стройную представительную фигуру начальника корпуса императорской жандармерии.

И всю дорогу, от особняка на Мойке до дворца, под стук колес и копыт по мостовой в голове проносились мысли о делах, которые предстояло разрешить с императором. Лошади несли карету, как перышко, и квартальные издалека узнавали серых в яблоках жеребцов, темную карету, кучера в высоком картузе и шестерых всадников позади, на дистанции, определенной самим шефом жандармов. Квартальные замирали, пешеходы поспешно отворачивались (лучше не смотреть, пронеси, господи, нечистую силу!). Ветер припадал к копытам и виновато скулил между спицами высоких колес.

По набережной, через переулок, с черного двора карета въехала за высокую ограду дворца и словно приросла к земле перед неприветливым крыльцом. А через несколько минут Орлов уже стоял у дверей царского кабинета, с неизменной зеленой папкой под мышкой, ожидая разрешения предстать пред монаршие очи.

Шеф жандармов застыл у просторного письменного стола черного дерева. Царь стоял у окна, поглаживая пальцами холеные усы, смотрел в чистое бледно-синее небо. Казалось, он погружен в мечты, но едва уловимым движением плеча, кивком головы он давал знать Орлову, что внимательно слушает. Тот докладывал о неотложных и важных делах, по мере необходимости перелистывая широкие желтые листы бумаги, исписанные четким почерком ревностных писцов из тайной канцелярии. Здесь было все: новгородские купцы били челом о монаршем соизволении на постройку двух железных мануфактур, в университете одновременно у троих студентов были найдены списки крамольных стихов Пушкина. Пушкина не было, а стихи его продолжали существовать. Царь поднял на шефа жандармов стеклянный взгляд, и у того дрогнули усы.

— Студенты арестованы и высланы в Сибирь.

Царь удовлетворенно наклонил голову.

Орлов с облегчением перевел дух. Можно было продолжать. В Малороссии, в имении помещика Энгельгардта, откуда родом злоумышленник Шевченко, двое мужиков говорили на ярмарке, что скоро царь даст крепостным волю… Оба за такие злоумышленные слова биты шпицрутенами, закованы в кандалы и сосланы пожизненно.

Затем Орлов доложил, о чем говорилось на рауте у нидерландского посланника, о задержании на границе подозрительного лица, назвавшегося родичем покойного императора Павла, об орловском градоначальнике Шундикове, который выстроил себе на казенные деньги дворец и, будучи изобличен ревизией, скрылся в неизвестном направлении…

— Шельма! — с усмешкой проговорил император. — Далее?

— Письмо от генерал-губернатора Бибикова из Киева, — продолжал Орлов, доставая из папки большой желтый конверт.

Царь насторожился. Шеф жандармов привычным жестом выдернул из конверта сложенный вчетверо лист бумаги, аккуратно развернул его, останавливая взгляд на подчеркнутых красным карандашом строках, заговорил:

— Двадцатого сентября в Верховню, родовое поместье графини Ганской, прибыл из Франции литератор Гонорий Бальзак. — Граф закрыл письмо широкой ладонью и, словно читая по жилистой, поросшей черными волосками руке, продолжал: — Согласно донесению чиновника по особым поручениям из радзивилловской таможни, при литераторе Бальзаке никаких недозволенных или подозрительных предметов не найдено и при негласном обыске в чемоданах таковых также не выявлено. В беседах французский литератор, — Орлов перевел дыхание и взглянул на ровно подстриженные ногти, словно на них было записано окончание его мысли, — в беседах проявил себя сторонником монархии, в особенности — вашего величества.

Царь молчал. В чистом небе, как беззащитная льдинка в океане, плыла сизая тучка. Искоса поглядев на притихшего Орлова, царь процедил сквозь зубы:

— Установить строгий надзор, следить зорко за каждым шагом, проверять всю почту, и все это под личную ответственность генерал-губернатора.

И он забарабанил пальцами по мраморной плите подоконника. Орлов вытянулся. Надвигалась гроза. Царь, как ужаленный, отскочил от окна, забежал за стол, дергал ящики, его икры, затянутые в белоснежные лосины, мелко дрожали. Наконец он стукнул пухлым кулаком по столу.

— Не надо было пускать. Будет такая же история, что и с Кюстином. Уедет в Париж, напишет пасквиль, окрестит жандармом, скрягой, негодяем.

— Осмелюсь доложить, — вставил Орлов, — литератор Бальзак, как всем известно, легитимист.

— Знаю! Довольно! Кто дал разрешение на въезд? Кто дал визу?

Царь снова стоял у окна, усы его нервно подергивались. Тонкие губы искривила злобная усмешка. Только холодные, бесцветные глаза, похожие на серое петербургское небо, не выказывали ни злобы, ни возмущения, ни угрозы. Глаза царя были, как всегда, исполнены нерушимого стеклянного спокойствия и ужасающего безразличия.

Орлов почтительно ожидал, пока минует гроза, а когда она по всем признакам стала отходить, он, отчеканивая своим густым, чуть глуховатым басом каждое слово, проговорил:

— Ваше величество, вы, конечно, правы. Но точно известно, что намерения литератора Бальзака устремлены только на брак с Ганской. Только на это. Впрочем, я принял необходимые меры. Я позволил себе отгадать ваши мысли и приказал составить соответствующее письмо генерал-губернатору Бибикову. Вот оно.

Граф достал из папки лист бумаги и передал его царю.

— Так, так, — приговаривал царь, пробегая глазами письмо. Он дочитал до конца и протянул руку к столу, снова углубившись в текст документа. Орлов в тот же миг схватил перо и осторожно вложил его в пальцы царя.

Небрежное движение руки в правом верхнем углу под уже написанным ровным каллиграфическим почерком строгим и простым предложением: «Собственной его императорского величества рукою начертано» — и легла подпись: «Николай». Государь оттолкнул письмо в сторону Орлова и, уже снова блуждая взглядом в небе, заговорил: