Кюхля

у делать.

III

Звонок к обеду.

Все бегут во второй этаж - в столовую.

Вильгельм ждет.

Он выглядывает из дверей и прислушивается. Снизу доносится смутный гул - все усаживаются.

Его отсутствия пока никто не заметил. У него есть две-три минуты времени.

Он сбегает вниз по лестнице, минует столовую и мчится через секунду по саду.

Из окна столовой его заметил гувернер. Перед Вильгельмом мелькает на секунду его изумленное лицо. Времени терять нельзя.

Оп бежит что есть сил. Мелькает "Грибок" - беседка, в которой он только вчера писал стихи.

Вот наконец - и Вильгельм с размаху бросается в пруд.

Лицо его облепляют слизь и тина, а холодная стоячая вода доходит до шеи. Пруд неглубок и еще обмелел за лето. В саду - крики, топот, возня. Вильгельм погружается в воду.

Солнце и зелень смыкаются над его головой. Он видит какие-то радужные круги - вдруг взмах весла у самой его головы, и голоса, крики.

Последнее, что он видит, - смыкающиеся круги радуги, последнее, что слышит, - отчаянный чей-то крик, кажется, гувернера:

- Здесь, здесь! Давайте багор!

Вильгельм открывает глаза. Он лежит у пруда на траве. Ему становится холодно.

Над ним наклонилось старое лицо в очках - Вильгельм узнает его, это доктор Пешель. Доктор подносит к его лицу какой-то сильно пахнущий спирт, Вильгельм дрожит и делает усилие что-либо сказать.

- Молчите, - говорит доктор строго.

Но Вильгельм уже сел. Он видит испуганные лица товарищей - рядом стоят Куницын и француз Будри. Куницын о чем-то вполголоса говорит Будри, тот неодобрительно кивает головою. Энгельгардт, директор, растерянно сложил руки на животе и смотрит на Кюхлю бессмысленным взглядом.

Кюхлю ведут в Лицей и укладывают в больницу.

Ночью в палату к нему прокрадываются Пушкин, Пущин, Есаков.

Есаков, застенчивый, румяный, улыбается, как всегда. Пушкин сумрачен и тревожен.

- Вильгельм, что ты начудил? - спрашивает его шепотом Есаков. - Нельзя так, братец.

Вильгельм молчит,

- Ты пойми, - говорит рассудительно Пущин, - если из-за каждой шутки Яковлева топиться, так в пруду не хватит места. Ты же не Бедная Лиза.

Вильгельм молчит,

Пушкин неожиданно берет Вильгельма за руку и неуверенно ее пожимает.

Тогда Вильгельм срывается с постели, обнимает его и бормочет:

- Я не мог больше, Пушкин, я не мог больше.

- Ну, вот и отлично, - говорит спокойно и уверенно Есаков, - и не надо больше. Они ведь тебя, братец, в сущности, любят. А что смеются - так пускай смеются.

IV

А впрочем, жизнь в Лицее шла обычным порядком.

Обиды забывались. Старше становились лицеисты. После истории с прудом один Илличевский издевался над Кюхлей по-прежнему. У Кюхли даже нашлись почитатели: Модя Корф, аккуратный, миловидный немец, утверждал, что хоть стихи у Кюхли странные, но не без достоинств и, пожалуй, не хуже Дельвиговых.

Учился Кюхля хорошо, у него появилась новая черта - честолюбие. Засыпая, он воображал себя великим человеком. Он говорил речи