Ангел, летящий на велосипеде

О том, сколько комнат с камином и медвежьей шкурой, не сказано ничего.

Если снятый Мандельштамом номер украшала медвежья шкура, то в вестибюле находилось траченное молью чучело медведя. Кто-то из этих двух медведей (вместе со своим хозяином) попал в его стихотворение:

Безусловно, и шарманщик, и медведица, и камин дополняют друг друга, существуют в одном ряду. Ведь речь идет об отблеске завершившейся жизни, о невозможном и незаслуженном подарке судьбы.

Вот почему Мандельштаму понадобился не просто ужин, но накрытый для двоих стол со свечами. и на Таврическую они возвращались не на троллейбусе 8 или 24, а на извозчике.

Камин, медвежья шкура, свечи, пролетка - это память об иных странах и пристанищах. О самом себе, пишущем письмо из Монтрё-Террите.

Осип Эмильевич очень надеялся на то, что и Лютик тут увидит своего рода подсказку.

Ведь было же когда-то у Львовых имение Романи рядом с Паневежем. Вековые деревья, старинный дом, охотничьи собаки… Года в три она начала заниматься французским настолько успешно, что вскоре едва не забыла русский.

Кстати, номер «Англетера» должен был стать для них и Крымом.

Если его подруге требовалось не море, но свобода, они могли и не покидать Ленинград.

Оказалось, старания Мандельштама напрасны.

Гостиничный номер не вызвал у нее никаких особых чувств.

Ну если только напомнил о других поклонниках - они тоже, бывало, становились на колени и смотрели на нее так же, как он.

Некоторые увлечения Мандельштама совершенно безобидные. К примеру, он любил сладкое. Его любовь к пирожным была по большей части столь же платонической, как пристрастие к гостиничным интерьерам.

Помимо стремления необычайной силы, Осип Эмильевич чувствовал страх. Обретение почти наверняка означало катастрофу. Пирожное еще могло сойти с рук, но никак не камин или медвежья шкура.

Со временем его опасения приобрели характер чуть ли не болезненный. Едва появлялись малейшие поводы для оптимизма, он незамедлительно впадал в хандру.

Лучше неопределенность и нищета, чем сомнительные подачки судьбы!

Самых больших неприятностей он ждал от вступления в писательский жилищный кооператив.

В, казалось бы, невинном «паевом взносе» Осипу Эмильевичу мерещилось страшное «паек»:

Слово «паек» тревожило и не отпускало. В одном из вариантов стихотворения он еще и потоптался вокруг него.

Кстати, с этим кооперативом Мандельштам все предчувствовал верно. Счастья оказалось как раз с порцию сладостей: только они с женой ощутили вкус, так сразу лишились всего.

С некоторых пор Осип Эмильевич боялся всякой удачи: он точно знал, что если ему оказывают знаки внимания или даже пропускают без очереди, то это не к добру.

Самые нехорошие предзнаменования были и до камина с медвежьей шкурой. Вообще в этой истории предчувствий явно больше, чем осуществлений.

Едва ли не с первых дней знакомства с Лютиком у Мандельштама выговорилась формула. На языке стихов происходящее называлось: «ни к чему и невпопад».

Конечно, «ни к чему и невпопад» - это не только о ней, но и о нем.

О том, как они пытаются, но все не находят единственно верной интонации.

Вроде как в ответ на просьбу о тишине каждый переходит на крик.

- Меня не устраивает ваше отношение к людям, - так подытожил Мандельштам свое решение остаться с Надеждой Яковлевной.

Конечно, ему следовало сказать об этом не так. Еще неизвестно, как бы все повернулось, произнеси он что-то менее назидательное.

А ведь есть, есть такие слова!

Некоторые из них могут воздействовать на природу, творить чудеса, пробуждать огромные пространства.

Со временем Мандельштам прибегнет к их помощи.

В стихотворении памяти Лютика он произнесет ее имена, сочиненные им во время бессонницы, а откликнутся Шуберт и рожок почтальона.

…Все это будет потом, а пока ситуация складывалась так, что впору подмигнуть Георгию Кусову.

Так же, как и ему, им тоже хронически не везло.

По-разному вспоминается прошедшее чувство.

Кому-то представляется отдельная минута, а Мандельштам видел такую картину: ему казалось, что он очень старается, но все никак не может завязать шнурки.

Мандельштам умеет хорошо прятать свои переживания. Вот и мысли о Лютике он поместил туда, где их не так-то просто отыскать.

Ничто не предвещало такого места в «Египетской марке». Как-то уж слишком неожиданно он оказался в ситуации двадцать пятого года.

Так бывает, когда человек идет и вдруг поскальзывается.

Первая реакция - замешательство: «Я то и дело нагибался, чтобы завязать башмак двойным бантом и все уладить, как полагается, - но бесполезно».

Дальше события развиваются как бы без его участия: «Нельзя было ничего наверстать и ничего исправить: все шло обратно, как всегда бывает во сне».

А затем все начинается сначала: «Я разметал чужие перины и выбежал в Таврический сад, захватив любимую детскую игрушку - пустой подсвечник, богато оплывший стеарином, - и снял с него белую корку, нежную, как подвенечная фата.

На прямой вопрос он бы не ответил, а тут рассказал все. Вот так открываются случайным попутчикам. Как видно, будучи неузнанным, легче выговориться до конца.

Кто такой читатель, как не случайный попутчик? Потому-то и можно быть с ним откровенным, что он никогда не признает в персонаже автора.

Не упустив ничего, Мандельштам сжал рассказ до нескольких опознавательных знаков. В один ряд попали и забытые надежды, и такие совсем никчемные вещи, как оплывший стеарином подсвечник.

Словом, предложение оказалось на удивление вместительным. Прямо-таки не абзац, а целая повесть со своим сюжетом и разнообразными обстоятельствами.

Тут и чужие перины, и позорное бегство, и даже сожаление о несостоявшейся женитьбе.

После запятой и тире начинался этакий вздох облегчения. Кажется, Осип Эмильевич сначала набирает воздух в легкие и только потом завершает мысль.

Кстати, вздох действительно имел место. В Царском Селе, где вскоре поселилась чета Мандельштамов, в самом деле дышалось иначе.

Такова настоящая длина этой фразы. Из дома на Таврической улице она переносит нас на чистый воздух «города парков и зал».