Государи и кочевники

— Небось, не жалует тебя Кият-хан? Все они одинаковы. Что Кият, что Джангир из Букеевской орды. Бороться за своё надо…

Герасимов, вороша под казаном угли, вздохнул мечтательно:

— Эх, кабы на твоём островке завод рыбный построить! Продай мне островок, пальван!

— Ва-хов, — изумился Кеймир. — Зачем смеёшься, урус? Остров продам — сам где жить буду?

— Здесь и будешь жить. Всё останется при тебе, ничего не трону. Пусть пасутся бараны, пусть люди молятся у овлия, пусть живут, как жили. Рыбу буду коптить. А тебя своим старостой сделаю.

— Тимофеич, ты сколько ему за шерсть уплатил? — спросил Карелин.

— Да ведь кузницу целую…

— Мало, Саня. Мало. Выдай ещё десять червонцев.

— Да ты что, Григорий Силыч, бог с тобой!

— Выдай, говорю, немедля! Я, брат ты мой, за такие дела не милую. Живо отправлю назад, в Астрахань.

Купец, обиженно посапывая, достал кошель и неохотно отсчитал десять червонцев ассигнациями.

— А теперь продолжай, балакай, — подсказал Карелин. — Попроси, может, пальван на откуп свой остров отдаст. Отдаёт же Кият рыбные култуки на откуп, и он тоже может. А что касается купли-продажи, что-то не слышал я, чтобы туркменцы землёй торговали…

После ужина, когда Карелин скрылся в палатке, Герасимов, оглядевшись по сторонам, вновь спросил:

— Ну так как, пальван? Продашь островок?

— Сколько заплатишь? — дрогнул тот.

— Ну вот, считай, и договорились, — повеселел Санька. — Главное — было бы твоё согласие, а о цене потом потолкуем. Ты пока сам как следует подумай, и помни: ущерба тебе — никакого, а выгода — превеликая.

Огонёк не угасал до утра. Туркмены ушли к своим кибиткам, офицеры и часть казаков спали в палатках, а у костра сидели трое часовых с винтовками. Рано утром, едва засинело на море, Кеймир вновь пришёл в лагерь: помочь собраться в дорогу. Офицеры и казаки наспех умылись, принялись укладывать палатки. На восходе солнца погрузились в катера, отчалили от берега. Плыли молча, лишь поскрипывали уключины. На море была чарующая утренняя тишина, и вдруг заливистый собачий лай донёсся со шкоута. Это пудель Болван, соскучившись по казакам, не выдержал, высказал свою собачью радость. От неожиданности все засмеялись. А на берегу крутолобые псы Кеймира, услышав лай, выскочили к воде и заметались из стороны в сторону, не понимая, откуда могла взяться чужая собака.

Карелин с Бларамбергом покинули остров последними. На прощание подарили Кеймиру инкрустированный кальян, жене его — золотые серьги, сыну — кавказский кинжал, а девочкам насыпали в подол конфет в бумажках. Уже из катера, когда отплыли, Карелин крикнул:

— Насчёт острова не сомневайся! Выгодное дело!

В полдень корабли подняли паруса, выписали полукруг и пошли на юг.

ПОСЛЕ БИТВЫ

Шах потерял крупный отряд карателей. Гоклены в соединении с иомудами разбили при Сенгирь-Суате восьмитысячное войско. Вся воинская верхушка пала, не успев обнажить сабли, 1400 человек взяты в плен, вдвое больше убито. Туркменская конница лавиной пронеслась по астрабадскому берегу, опустошила не менее десятка сёл. Астрабад, ещё не оправившийся от чумы, побывавшей в его жилищах четыре года назад, окончательно пал, осыпанный пеплом и пылью. Люди бежали из него на юг, в Сари и Ашраф, в горные сёла. Лишь немногие остались на месте. И лишь после того, как туркмены ушли в свои пределы, астрабадцы боязливо начали возвращаться на разгромленное пепелище.

Немало потерь понесли и туркмены. Весь гокленский край был вытоптан конницей Максютли, юрты сожжены, отары и стада угнаны в Персию. Душераздирающий плач стоял в аулах.

Почти весь май шёл размен пленными. По установившейся издавна традиции туркмены отдавали трёх персов за одного иомуда, но пленных почти не убывало. Весь караван-сарай на Кару-Су был забит каджарами. Писцы составляли списки, несли Махтумкули-хану к берегу реки, где стоял он со своей грозной конницей. Ближайшие помощники хана — Якши-Мамед, Аман-Назар и другие именитые люди принимали списки, передавали на ту сторону реки, каджарам: проходил день, другой, и за пленниками приезжали их родственники. Цена известна: от 300 до 1500 реалов за душу. Чем богаче пленник, тем дороже он стоил.

Были в эти дни на стороне Махтумкули-хана и гур-генцы. Пиргали, взимавший в пользу шаха налоги с туркмен, торгующих в Астрабадской провинции нефтью, ныне сам участвовал в битве и поживился немалой добычей. Мамед-хан тоже поддался соблазну. Что касается Назар-Мергена, то этого человека трудно было понять: чью сторону поддерживает он? Во всяком случае, Назар-Мерген всегда был на стороне победителей. Именно за двоедушие и ненавидел его Кият. Сейчас Назар-Мерген не разлучался со своим новым зятем, Якши-Мамедом. Молодой атрекский хан взимал с каджаров большие деньги и откупные дары, и немало добра перепадало от него в руки Назар-Мергена.

Размен пленными завершили к концу месяца. Тех, кто остался невыкупленным, ханы отдали рядовым джигитам и сами с богатой добычей двинулись домой. Ехали большими отрядами. Пыль висела над равниной, возвещая о приближении победоносного войска туркмен. Чем ближе подъезжали к Кумыш-Тёпе, тем чаще отделялись от войска группы джигитов, направляясь в свои аулы. Назар-Мерген пригласил сердара и зятя к себе в гости. Махтумкули-хан отказался и отвернулся, чтобы скрыть злую усмешку, исказившую его жёсткое горбоносое лицо. Как и Кият, сердар не выносил Назар-Мергена. И сейчас терпел его лишь потому, что этот двуличный стал тестем Якши-Мамеда.

— Ну, а ты-то, дорогой зятёк, конечно, заглянешь в мою кибитку! — засмеялся Назар-Мерген. — Спешить тебе, вроде бы, теперь некуда.

Якши-Мамед понял, на что намекает тесть. Да и как не сообразить, когда жена Якши-Мамеда, бесподобная Хатиджа, находится в кайтарме [6] у отца! Однако, чтобы не показать своего страстного желания увидеть любимую, Якши-Мамед немного помолчал, почванился и лишь потом согласился:

— Да, хан-ага, пожалуй, я навещу тебя… Отдохнём немного.

Возле четырёх кибиток Назар-Мергена суетились женщины. Дымил тамдыр, а из огромного казана струился ароматный пар, уведомляя, что хозяина и его гостей ожидает вкусный обед. Увидев подъезжающих всадников, женщины метнулись за кибитки к агилу. И только старшая жена гургенского хана, Сенем, осталась на месте. В глазах у неё светилась радость. Надежды, что муж вернётся с поля битвы цел и невредим, сбылись. И всё же она спросила, всё ли благополучно. Назар-Мерген гордо повёл мясистым носом, колыхнул обеими руками пышную, с проседью бороду:

— Слава всевышнему, все живы, здоровы…

У входа в белую юрту тесть и зять сняли сапоги, помыли руки и, оказавшись в жилище, блаженно опустились на ковёр, по которому были разбросаны небольшие пуховые подушки. Сенем тотчас принесла чайник и стопку пиал, лукаво взглянула на зятя: понятно, мол, зачем приехал. Якши-Мамед немного смутился, но про себя подумал: «Надо обязательно встретиться с милой Хатиджой, иначе сердце моё превратится в пепел». Вскоре вошла и она: высокая, улыбчивая, светлоликая. Внесла вазочку с колотым сахаром, словно дала понять мужу, как хорошо ей живётся у родителей. Ставя вазу на ковёр, заглянула Якши-Мамеду в глаза озорным и одновременно страдальческим взглядом. Жарко у него стало в груди, по телу пробежал озноб.

— Не скучаешь, Хатиджа? — спросил он.

— Некогда скучать, — ответила она. — Всё время занята… — Но глаза говорили иное: скучаю по тебе, жду тебя…

Хатиджа задержалась в юрте дольше, чем подобает, и отец недовольно закряхтел. Якши-Мамед понял старика и прошептал:

— Немного осталось ждать, джейранчик. Скоро мы опять будем вместе.

Хатиджа, поклонившись, вышла, и Якши-Мамед решил: «Ждать не буду больше ни одного дня. Сегодня же надо встретиться с ней!» Тестю же сказал: мол, всё делаю, как велит обычай, выдерживаю сорок дней. Не в калыме дело, мог бы внести его хоть сейчас. Назар-Мерген согласился, что соблюдение обычая — главное для благочестивого человека, особенно если он из знатного рода, ибо на богатого смотрят бедные. Да и дети учатся святости у родителей.