Предтеча<br />(Повесть)

— Всякий трава — колдовский зелье, — не сдавался Просипи. — Мы у себя воюем с ла стрэго… ведьма. Мы их горим на костер, у вас их тоже много…

«И надо же, чтоб такое невежество было привезено сюда из дальней стороны, чтобы лечить самого великого князя! — думал Матвей, распаляясь неожиданной злобой. — Еще и деньги небось немалые за свою лечебу берет. А какой из него лекарь? Жги, режь, коли — мясник, да и только! Ишь за ворот закладывает и не хмелеет! Право, мясник. Глядит на меня и не видит — важный очень. Сидел бы я тут с тобой, индюком этаким, кабы не нужда! В отхожем месте и то рядом не сел бы, тьфу!»

Вдоволь наругавшись, Матвей тяжело вздохнул, налил полные кружки и, изобразив на лице улыбку, примирительно заговорил:

— Бог с ними, с ведьмами да с травами. Выпьем лучше за то, чтоб тебе в пашей стране хорошо жилось, чтоб здоровье нашего государя хорошо берег и себя не забывал, понял?

— Понял, понял, — растрогался Просини. — Ты добрый человек, Матвеек.

— Ну будь здоров!

— Пошел к едрене фене! — живо откликнулся Просини.

— Чего же ты ругаешься?

— Зачем — ругаешься? Мне так Пшика учил отвечать. Си стья бене! [16] Пошел к едрене фене! — Он осушил залпом кружку, икнул и продолжал: — О, русский— хороший народ. У вас богатый страна, много мех, хлеб, мясо. Только в ваш страна мясо продают не на вес, а на глаза. У вас красивый женщина и крепкий мужчина. Вы добрые, только немного грубые и еще — у вас очень крепкий вино. Да-да!.. У нас пьют не меньше, но слабый вино, такой, как этот. Его много пьешь — пуз знать дает, — он похлопал себя по животу, — а голова ясный. Ваш мед пьешь, пуз знать не дает. Потом сразу ударяет по голова — бам-бам! — и сделался совсем дурак… А теперь я хочу пить твой здоровье!

— Не хватит ли, синьор трезвенник? — съехидничал Матвей.

— Нет, тебе хватит — у тебя пуз маленький. А у меня пуз большой, он мне еще ничего не говорит. Будь здоров, Матвеёк!

— Пошел к едрене фене! — с удовольствием отозвался Матвей.

Так сидели они, беседуя, когда во дворе послышались громкие звуки рога, вскрики и удары бубна. Подойдя к окну, Матвей увидел, что в распахнутые ворота вползает небольшой обоз. Впереди него шло несколько скоморохов: гудочник, гусельник, плясец и доводчик с медведем. Обитатели великокняжеского двора спешили навстречу, выкрикивая радостные приветствия, только местный священник истово плевался и, растопырив руки, пытался безуспешно задержать свою паству. Скоморошьи игрища были здесь, видно, не редкостью, потому что толпа привычно повалила в центр двора и стала образовывать полукруг. Туда же подъехал и возок скоморохов.

При первых звуках музыки Просини оживился, что-то быстро залопотал, попытался запеть. С пением не вышло, он подскочил к Матвею, оттолкнул его, начал открывать окно. Наконец после суматошной борьбы с запором оно отворилось, и в комнату ворвался свежий ветер с разноголосым шумом затеваемой потехи.

— Ого-го!.. — замахал руками Просини. — Веселиться будем тут, на том свете не дадут!

«Вот и тебе, знать, дурь в голову ударила, — подумал Матвей. — Пора усугублять!»

Он наполнил кружку вином и протянул Просини. Тот выпил, утерся и посмотрел на Матвея:

— А ты что же?

Матвей покачал головой, запахнулся — ему стало зябко. Просини застыл, что-то вспоминая, потом вдруг опять засуетился, расстегнул куртку, снял ее и протянул Матвею:

— Не вы-ко-бе-ни-вай-ся, Матвеек! — отчетливо проговорил он. — Возьми мой куртка и грейся.

За утро Матвей уже успел попривыкнуть к странностям речи своего собеседника. Удивили его не слова, а забота великокняжеского лекаря. «Может, ты вовсе и неплохой человек, — подумал он, кутаясь в куртку и ощущая ее непривычный запах, — но упоить я тебя должен сейчас обязательно! Чтоб не путался под ногами и дела нашего не портил. Так что не обессудь…»

Он снова налил вина и сказал:

— Во Фрязии искусный и добрый народ. Выпьем за твою родину, синьор!

Глаза Просини увлажнились, он всхлипнул и стал что-то тихонько бормотать. Матвей встал и подошел к окну. Во дворе уже все было готово к началу представления — замолкли гудочники, стихли зрители. Дюжий поводчик, взобравшись на камень, объявил, что показ будет про то, как новгородцев от латынянства отвратили.

— Пришедши латинский бискуп на новгородскую землю! — крикнул он.

И, откуда ни возьмись, явилась ряженая коза. «Бискуп» стал громко мекать, что должно было означать латинскую проповедь.

— А ины новгородцы слушать его богопротивные речи стали, — продолжал поводчик.

Стоявший до этого спокойно медведь поднялся на задние лапы, начал прислушиваться и вдруг заворчал — сначала тихо, утробно, потом перешел на рев. Вскоре они с козой ревели во все свои глотки, а толпа стала хохотать. И чем дольше они ревели, тем громче хохотали зрители.

Потом рев оборвался, а за ним стал стихать и смех.

— Исправься, вотчина новгородская! — провозгласил поводчик.

Медведь яростно замотал головой и снова заревел. Коза, приподняв верхнюю губу, изобразила улыбку и одобрительно закивала.

— Не хочешь повиниться, я те проучу! — Поводчик живо скинул зипун, под которым оказалась рубаха, размалеванная под кольчугу, вывернул наизнанку колпак, ставший похожим на боевой шлем, взял деревянный меч. А подбежавший гудочник нахлобучил на медведя рваную соломенную шляпу и воткнул в лапы метлу. Бойцы стали неистово махать своим оружием, причем медведь, к общему удовольствию толпы, направлял метлу совсем в другую сторону и убегал от поводчика.

— Вот вояка! — слышались возгласы.

— А и новгородцы не лучше. Торгаши да резоимцы [17] — куды им супротив нас воевать!

— Сказывают, как рать увидят, так по закустовьям рассыпаются…

Кончилась битва тем, что медведь, отбросив метлу и шляпу, пустился наутек под свист и улюлюканье толпы. А потом наступило всеобщее веселье. Заиграли гудочник с гусельником, вышел в круг плясец, ставший выделывать разные колена, вскоре ему начал помогать возвратившийся медведь, и поводчик тоже не удержался — пошел по кругу вприсядку.

В перерыве скоморохов стали одаривать. Притащили разной снеди, живую курицу, жбан с пивом, а от боярыни прислали рубахи. Скоморохи подкрепились и начали второе действо.

— Ну-тка, Мишенька, покажь, как красные девицы белятся, румянятся, в зеркальце смотрятся, прихорашиваются! — выкрикнул поводчик.

Медведь сел на землю, стал вертеть перед рылом одной лапой, означавшей зеркало, а другой морду тереть.

— А как бабушка Ерофеевна блины на масленой печь собралась, блинов не напекла, только сослепу руки сожгла да от дров угорела?..

Мишка начал лизать лапу, ворчать и мотать головой.

— И как старый Терентьич из избы в сени пробирается, к молодой снохе подбирается?..

Медведь засеменил ногами, запутался и растянулся на земле.

Каждая медвежья выходка сопровождалась громким смехом. Зрители сами стали задавать вопросы, пытаясь перекричать друг друга, так что скоро во дворе поднялся сплошной гвалт. Поводчик посмотрел вокруг, потом подошел к медведю и что-то шепнул ему на ухо. Тот постоял в раздумье и вдруг страшно заревел. Его рык сразу же перекрыл голос толпы, и испуганные люди умолкли. Представление продолжалось…

Матвей, увлеченный потехой, попервости забыл о Просини и вспомнил о нем лишь к концу пляски скоморохов. Обернувшись, он увидел, что Просини мирно посапывает, уронив голову на стол. Похоже, что дело сделалось, и лекарь на несколько часов был выключен из того, уже нескоморошьего, представления, которое здесь могло произойти.

С приходом обоза предстояло немало забот, по Матвей все еще стоял у окна. Так трудно было оторваться от ласки не по-осеннему теплого солнца, красочного зрелища и людского ликования! Скоморошьи игрища издавна связывались в его памяти с большими праздниками: святками, масленицей, троицей, с обильным застольем, с широкой по-русски гульбой. Детство его, прошедшее в иночестве, не было богато развлечениями, тем ярче жили в нем воспоминания о народных празднествах. Задумавшись, он не сразу обратил внимание на тихие шаги, которые выдавало лишь легкое поскрипывание половиц. Не слышал он и шарканья по двери, не видел, как она стала медленно отворяться. Только когда негромко скрипнули ее петли, обернулся он и заметил руку, в которой мелькнул белый листок. Мелькнул и прошелестел на пол. Рука исчезла, будто ее и не было, а Матвей застыл, как во сне, когда надо бежать и не бежится. Наконец он стряхнул с себя оцепенение и с криком: «Эй, погоди, кто там?» — кинулся к двери. Рывком отворил ее и выбежал в сени. В них уже никого не было, только с лестницы, что вела во двор, донеслись быстрые шаги.