Правитель Аляски

   — Да, — подтвердил Подушкин, — мы познакомились в порту Гонолулу, когда «Ильмень» стоял там на ремонте.

   — Какое у вас мнение о нём?

   — По-моему, толковый и грамотный мужик.

   — В нём есть что-то дерзкое, но он может быть полезен. Он хорошо представляет себе, где надо искать компанейских служащих, и неплохо осведомлён о всех деталях взаимоотношений доктора Шеффера с королём Каумуалии, то есть о том, что мы можем требовать от короля. Вы доставите на Кауаи тоена Ханалеи с женой и слугами. Позаботьтесь, чтобы его и всю свиту хорошо кормили во время плавания. Он очень переживает за свою жену и уверял, что она умирает с голоду. Дайте ему подарки, чтобы он забыл неудобства, причинённые доктором Шеффером, и ту незавидную жизнь, какую он терпел здесь. Насколько я помню, я уже знакомил вас с молодым, крещённым в России сандвичанином Фёдором. Используйте его в качестве толмача при переговорах с королями. Он родом с Кауаи, и ежели Каумуалии захочет оставить его себе, то пусть парень остаётся у короля. Он благожелательно относится к нам, благодарен образовавшей его компании и в дальнейшем может быть ей полезен. Тоен Ханалеи говорил мне, что в селении Ваимеа осталось на складе сандаловое дерево, которое было доставлено на «Ильмене» с северного побережья острова, — почти две с половиной тысячи поленьев. По мнению вождя, доктор Шеффер собирался использовать это дерево для своего обогащения. Ежели оно сохранилось, мы вправе считать его собственностью компании, и вы должны погрузить его в трюм «Ильменя». Кажется, всё. Я надеюсь на ваш опыт, Яков Аникеевич, и здравый смысл. Последний совет: ежели к вам будут очень приставать сандвичанские короли и уговаривать подарить ваш мундир, не уступайте им. Одного русского мундира с них достаточно.

Лейтенант Подушкин покраснел.

   — Это доктор Шеффер уговорил меня подарить мундир Каумуалии — ради политических видов.

   — Но у вас должна быть и собственная голова на плечах. Не советую вам повторять эту ошибку. Желаю успеха!

В последний момент, в день отплытия корабля, капитан-лейтенант навязал Подушкину штурмана «Кутузова» Ефима Клочкова.

   — Он прежде бывал со мной на Сандвичевых, — сказал Гагемейстер. — Пусть идёт вашим первым помощником.

Но Подушкин подозревал, что капитан-лейтенант полностью ему не доверяет и Клочков направлен для тайного контроля.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Борт «Открытия»,

март 1818 года

С того момента как Тимофей Тараканов ступил на палубу «Открытия», он сразу почувствовал, что вернулся в родную для себя среду.

Экипаж корабля состоял преимущественно из бывших промышленников. В своё время каждый из них хлебнул немало лиха, гоняясь на утлых байдарках за морским зверем вместе с привычными ко всему алеутами и рискуя получить на привале стрелу или пулю от карауливших их колошей. Нескольких лет, проведённых в таких походах, было достаточно, чтобы понять: на корабельной палубе жить всё же спокойнее, а в тесном, но сухом кубрике сон бывает несравненно крепче и слаще, нежели под перевёрнутой байдаркой на диком берегу, где каждый шорох или резкий крик птицы может говорить о приближении врага.

Многие из матросов «Открытия» давно знали Тараканова, его встречали здесь доброжелательными улыбками, крепкими рукопожатиями натруженных рук, задорными возгласами: «Здорово, Тимоха! И ты с нами?» И Тараканов с весёлым прищуром глаз в тон им отвечал: «А где же мне ещё быть!» После почти двух месяцев, проведённых в селении в состоянии уныния и всё нараставшей тоски, он вновь был приобщён к бесшабашному, лихому братству морских бродяг.

Тараканов без сожаления покидал хмурые туманные берега, пребывание на которых в этот раз лишь обострило его одиночество. Единственной разрядкой стала с барановским размахом проведённая свадьба дочери Ирины. Но последовавшая вскоре после этого отставка Баранова и смена его капитан-лейтенантом Гагемейстером с болью отозвались в сердце Тараканова, как и в сердцах других ветеранов.

Знакомство с нынешним главным правителем оставило у Тараканова неприятный осадок. Он понял, что с этим чопорным офицером никогда не сможет поговорить по душам, как можно было говорить с Барановым. Одна эпоха Русской Америки, которой он, Тараканов, отдал свои лучшие годы, безвозвратно уходила в прошлое. Начиналась иная. Может, и для него наступило время уступить своё место другим. Об этом и думал Тараканов, глядя, как за кормой тает в тумане вершина горы Эчкомб.

Меньше месяца пути — и они придут из промозглой зимы в край ослепительного солнца, на землю вечной весны. Где-то там, на Кауаи, средь пышной зелени трав, стоит на берегу реки одинокая хижина, крытая листьями дерева ти, — её так дружно, с таким согласием строили они вместе с канаками — приют недолгой и пылкой любви. Он был уверен, что Лана тоскует о нём, ждёт его возвращения, и вспоминал, как она сидела на траве и, растерев пальцами сочный лист тропического папоротника, подносила его к лицу и губы её упоённо шептали: «Лауае, кане лауае!» С позолоченной солнцем кожей, с сильным, налитым соками жизни телом, с глазами, из которых словно изливалось счастье, — воистину она самый нежный и благоуханный цветок долины Ваимеа. Расставание заставило его с тревожной ясностью осознать, как скудна и неполна стала его жизнь вдали от возлюбленной.

На борту «Открытия» плыли к солнечным островам и другие пассажиры, столь же нетерпеливо, как Тараканов, ожидавшие встречи с родной им землёй, — вождь Ханалеи с женой Митиной и тремя слугами и молодой канак Фёдор, покинувший Кауаи почти десять лет назад, посмотревший мир и суровую снежную Россию. Тараканов часто присоединялся к ним на палубе, чтобы поговорить на их певучем языке. Вождь Ханалеи не уставал ругать обманщика доктора Шеффера, заманившего их в край дождей и туманов, где из-за плохого питания его жена едва не умерла от истощения. «Взгляни, — трагическим голосом говорил вождь, — на что она стала похожа! Она стала похожа на выжатый лимон!» Тараканов внутренне не мог согласиться с вождём: едва ли какая женщина в Ново-Архангельске могла бы и сейчас сравниться дородством с Митиной, но, сочувствуя скорби уважаемого собеседника, кивал головой и озабоченно говорил: «Да, ваша жена действительно сильно сдала».

Через двадцать дней плавания в море появились и начали шлёпаться на палубу летучие рыбы. Ещё через пять дней корабль подошёл к бухте Каилуа на западном берегу острова Гавайи, где проживал король Камеамеа.

Остров Гавайи,

апрель 1818 года

В числе первых посетителей на борт «Открытия» поднялся, к немалому удивлению Тараканова, бывший суперкарго брига «Ильмень» португалец Элиот де Кастро. Он выразил неподдельную радость, встретив на корабле товарища по морским походам у берегов Калифорнии, и тут же не преминул вспомнить, сколько тягот и лишений претерпел, томясь долгих полтора года в испанском плену — сначала в миссии Санта-Барбара, а затем в Монтерее, пока его не выручил русский мореплаватель Отто Коцебу.

— А сейчас, — с гордостью говорил невысокий, быстрый в движениях португалец, — я всеми уважаемый здесь человек, министр иностранных дел при дворе Камеамеа.

Присутствовавший при этом лейтенант Подушкин многозначительно переглянулся с Таракановым: в его нынешнем положении Элиот де Кастро мог бы существенно повлиять на результат их переговоров с королём Камеамеа.

Но последующий ход беседы основательно подорвал эти надежды. Элиот де Кастро вдруг начал жаловаться, что, несмотря на письмо, посланное им Баранову с просьбой выплатить причитающееся ему жалованье за период испанского плена, в котором он оказался лишь потому, что самоотверженно служил компании, никакого, ответа так и не получил.

   — Как вы думаете, господа, — португалец взглядывал поочерёдно то на Тараканова, то на Подушкина, — могу ли я надеяться, что Российско-Американская компания всё же выполнит свои финансовые обязательства передо мной? Баранов направил меня на рискованное дело — он и должен заплатить за понесённый мною ущерб.