Ненависть

Ничуть не удивившись такой внезапной перемене в поведении кузнеца, мужики тотчас же успокаиваются, удовлетворенно вздыхают — уговорили!

Тогда Проня Скориков, подмигнув Конотопу, потихоньку извлекает из-за широкого сапожного голенища припасенную поллитровку второсортного самогона и торжественно ставит ее перед кузнецом на наковальню.

Достает из-за пазухи шкалик с горькой и Конотоп. Раскошеливаются один за другим и остальные мужики.

Кузнец изнутри закрывает кузницу на железный крюк и, принимая из рук Конотопа жестяную ржавую кружку с угощением, говорит:

— Благодарствую. А на окатовского выродка я плевал с колокольни. Мне он не сват и не брат. Мне с ним детей не крестить. Я — за бедную нацию, не за кулачье.

Я — за пролетарию всех стран. А с кулачьем нам не по пути, Так я, гражданы хуторяне, свою политику понимаю!

— Пей на здоровье, регент! — хором, наперебой упрашивают кузнеца повеселевшие мужики.

Весть об уходе из «Сотрудника революции» бригады косарей-однолошадников взволновала и окрылила Феш-ку. Не смыкая ночью глаз, она думала: «Значит, пора. Созрел нарыв. Теперь на них можно двинуться в лобовую атаку. Это факт. Только вот беда: без надежной подмоги со стороны нам не осилить их в открытом бою. И помощников надо искать по верному адресу — у партии. У Азарова с Тургаевым. В зерносовхозе!»

У нее были основания надеяться на такую помощь со стороны дирекции и партийной организации Степного зерносовхоза. Разрешив месячный отпуск Фешке, Азаров просил ее писать ему или Уразу Тургаеву о положении на хуторе, пообещав даже в случае нужды взять шефство над молодым хуторским колхозом. Примерно то же самое говорил на прощание и Ураз Тургаев.

И вот однажды, поднявшись среди ночи, Фешка вздула огонь, села писать письмо, адресованное одновременно двум лицам — Азарову и Уразу Тургаеву. Но письмо выходило длинное, бестолковое, и ей казалось, что главного она не сказала. Так и не закончив письма, она, уронив на стол голову, заснула перед самым рассветом.

Все эти дни, проведенные на хуторе, Фешка видела, что колхозники молодой бедняцко-батрацкой артели переживали такое же чувство, какое испытывала она, когда впервые стала самостоятельно управлять трактором. С такой же жадностью, с таким же тревожным любопытством приглядывались они к новой, во многом еще непонятной, пугающей их жизни и, несмотря на это, все же инстинктивно тянулись к ней. Хуже было другое. В маленьком коллективе, сколоченном Романом, не наблюдалось еще должной сплоченности и единства. В этом убеждали Фешку многие факты, и особенно убедил разговор, затеянный ею с колхозниками артели по поводу принятия в члены колхоза бедноты, отколовшейся от «Сотрудника революции».

— Вот ища новости — приживальщиков принимать! У нас не богадельня! — прозвучал протестующий голос Игната Бурлакова в ответ на Фешкино предложение.

Игната дружно поддержали другие колхозники:

— Правильно! Никого не пускать. Никого нам не надо!

— Без них проживем. Обыкновенное дело…

— На даровые харчи рот разевают— не выйдет!

— Тихо! Тихо, товарищи! — призывая к порядку, сказала Фешка.— Не то вы говорите. Не с того голоса песню начали… Это ж не кулаки какие-нибудь и не подкулачники. Это же наш народ. Нельзя нам чураться своих людей. Не вправе мы им отказывать. И прибыли в нашем полку нам только надо радоваться.

— Мало мне радости с Капитоном Норкиным в одной артели быть. Он у меня воз соломы в прошлом году С гумна украл. Саманы бил из моей соломы…— сказал Михей Стихии.

Да ведь солома-то у тебя, Михеюшка, была все равно никудышная — прелая,— заметил с усмешкой Климушка.

— Мало ли что прелая. Зато моя!

- А от Конотопа в артели какая польза — чужих кур щупать?!

Нот кузнеца Лавру Тырина к нам в артель зама-пин, - это да!

Насчет кузнеца и разговору нету. Там — золотые руки!

Правильно. А трень-брень нам нечего в артель собирать, своей хватит…

Так ни до чего толком и не договорилась Фешка на этом собрании артели. Но комсомольцы единодушно ее поддержали. На ячейковом собрании они приняли решение принять всем активное участие в широкой агитации и пропаганде среди единоличников хутора и соседнего с ним аула в целях вовлечения в свою артель новых хозяйств бедноты и мужиков среднего достатка.

В письме к Азарову и Тургаеву, которое Фешка набрасывала урывками,— ее беспрестанно отвлекало не то, так другое неотложное в артельном хозяйстве дело,— она подчеркивала: «Трудности переживает молодая эта артель немалые. Куда ни сунься, кругом нехватки. Да и это еще полбеды. Беда — в другом. Враги распоясались на хуторе — спасу нету! Умно работают, гады,— не вдруг раскусишь. Бедноту, середняков к

своим рукам прибирают — под завязочку! А на хуторе — ни одного коммуниста. И комсомольская ячейка варится в собственном соку. Ребята, правда, мировые, ничего не скажешь. Но опыта — кот наплакал! Я помогаю, как могу и умею. И все-таки мы тут одни. Нас горстка. А кулачья с подкулачниками — как воронья! Они одним своим карканьем глушат нас, затыкай уши! Вожак маломощной артели Роман Каргополов — парень что надо. Но и он один в поле не воин. Крепкая ему партийная рука позарез нужна. Был бы тут хороший коммунист, куда веселей бы пошли дела со сплошной коллективизацией на нашем хуторе! А потом механизация здесь нужна. В тракторе все спасение. Пароконными плужишками и артелью с кулачьем трудно тягаться. А за трактором беднота пойдет, и кулачью тогда каюк! Так я это все своим умом понимаю. Если в чем промах имею, не то говорю и не так делаю, подскажите, дорогие товарищи. Я никогда не забуду, как меня в свое время на ноги вы поставили, в комсомол воротили, в люди меня вывели. Вот и мне смерть охота в люди вывести наших ребят, всю артель нашу. Помогите!»

Письмо это Фешка писала, как дневник,— по нескольку строк ежедневно. И все равно ей казалось, что она не высказала в нем и сотой доли того, что пережила здесь за это короткое время, перечувствовала. Она хотела, чтобы Азаров с Тургаевым поняли ее тревогу за судьбу дорогих, близких ее сердцу людей, за судьбу молодой, нестойкой еще артели на родном хуторе. Потому так подробно и обстоятельно писала она руководителям Степного зерносовхоза обо всем, что ей казалось наиболее важным, значительным в бурно кипящей жизни деревни.

После комсомольского собрания, на котором Кенка и Ералла присутствовали на правах кандидатов в члены комсомола, ребятишки были снаряжены с полевого стана артели на хутор с нехитрым поручением — доставить в бригаду три пары сыромятных постромок, хранившихся в амбаре Мирона Викулыча, да попутно купить в кооперации для общего котла артели килограмма три соли.

Хорошо запомнив то, о чем говорилось на комсомольском собрании, Кенка решил использовать поход на хутор для той самой пропаганды и агитации, которую решили вести комсомольцы среди хуторских и аульных единоличников. И Кенка решил, что им надо поаги-

тировать кого-нибудь из мужиков, убежавших из «Сотрудника революции».«Вот возьмемся да и сагитируем дедушку Конотопа. Вот возьмем и докажем Роману с Фешкой, какие мы с Ераллой настоящие кандидаты комсомола!» — думал не без некоторого тщеславия вихрастый, веснушчатый Кенка. Побаивался он в душе только одного — как бы не подвел его Ералла. Этот друг еще не ахти как хорошо калякал по-русски и в агитаторы, по мнению Кенки, пока не годился. А у агитатора язык должен быть хорошо подвязан. Так сказал на комсомольском собрании Роман, и Кенка это запомнил!

Поэтому, когда пареньки, беспечно пыля босыми ногами, как резвые жеребята, катились колобки колобками по торной степной дороге от полевого стана к хутору, Кепка, вдруг остановившись как вкопанный и остановив за руку Ераллу, спросил его, часто дыша от бага:

Слушай, а язык у тебя хорошо привязан?Вместо прямого ответа сообразительный Ералла, широко раскрыв рот, бойко потрепал языком, глядя в упор на Кенку, и рассмеялся.

Дурак. Я насчет пропаганды. Слышал, о чем Роман говорил на комсомольском собрании?